Наталья Суханова - Искус

Хорошо об этом сказал Гегель, которого ей прислали наконец из областной библиотеки и которого она читала медленно, изнурительно, но озаряемая восторгами. «Мысль о конечности вещей, — сказал Гегель, — влечет за собой скорбь по той причине, что в простоте такого определения им, вещам, не оставлено никакого утвердительного бытия, отличного от их определения к гибели. Конечность есть наиболее упрямая категория рассудка». Ах, как это хорошо: мысль… влечет… скорбь… конечность, наиболее упрямая категория рассудка… И вот почему ищет рассудок спасения в «вечном».

Когда Ксения была в Москве, Людвиг, растроганный ее подвижническими трудами в далеком поселке, дал ей какую-то редкостную книгу какого-то Бунина «Освобождение Толстого». Однако Ксения оказалась неблагодарной читательницей. Ее раздражили и Бунин, и Толстой: всё то же механическое противопоставление конечного и бесконечного! Конечность и бесконечность, обреченные на гибель трусливым бегством друг от друга, бессильные, ничтожные в этом своем взаимоубегании. Как же все они, жившие позже, не дотянули до Гегеля! Почему даже очень талантливые зачастую не способны двинуться дальше рассудочных категорий? Что такое рассудок, спрашиваете вы? Да вот это однолинейное, напрочь разгороженное!

Всё это и высказала она с запальчивостью Людвигу. Людвиг был задет и в доказательство того, что не так уж глупы жившие после Гегеля, привел некоего Бердяева, который и Гегеля, и Маркса знал и даже исповедовал и однако подвинулся от них к религии. О Бердяеве Ксения впервые слышала, но не призналась, боясь слов: «Вы даже не слышали, а утверждаете». Запальчивостью прикрыла незнание.

Старик Толстой после того, что она прочла о нем у Бунина, стал ей глубоко неприятен. А ведь по «Смерти Ивана Ильича» она думала о Толстом куда лучше. Права была Софья Андреевна: художественные вещи ему надо било писать — хороший художник (кто бы это сказал?) не может не быть диалектиком. Но и не только метафизичностью был ей неприятен такой Толстой, но и настырностью, упорством, эгоизмом наконец, с которыми выхолащивал он смысл из действительной, посюсторонней жизни. Софья Андреевна, хоть и старуха, пусть истеричная, но по-женски более живая, быть может, билась не столько, чтобы сохранить средства существования для детей, сколько — отстоять живую жизнь, не дать выхолостить жизнь и любовь упрямому, высушенному мыслями старику.

Уж что-что, а этот сорт людей, сорт мудрости Ксения знала. Сама пережила в детстве и юности нечто подобное. Ах, как она металась в той неумеренной юности, когда — то восторги, то черная вселенская тоска, а всё, что меж ними — серость, мелкость, примиренчество и обман. Именно так представлялось в юности. Да что там в юности — еще недавно, еще в институте! И славно же расправляется с этим сортом ума, с этим рассудком Гегель! Начинает с простейших как будто, нейтральных определений: слово, точка, линия, граница — простейшее, очевидное. Берет их («возьмем», как говорится в геометрии) и подводит к ним рассудок: «Взгляни и подумай — ведь это так?». И осторожный рассудок: «Да, так, но не возомни, пожалуйста, что с помощью этого ты сможешь утверждать свои головоломные штучки!» — «О штучках потом. Сейчас ты только ответь: а это так?» — «Ну, так! Что тут особенного? (до штучек как будто еще далеко)». А между тем: «Но если это так, а это так, то и вот это так». И обалделый рассудок видит, что и в самом деле белое — это черное, а если и не черное, то только рядом с черным обретает свою белизну, что точка, линия, граница самодвижутся, конечное включает бесконечное, жизнь — умирание, но прохождение само проходит — и всё, что есть, «Гонит себя дальше себя»! Он поэт, этот Гегель: «Гонит себя дальше себя»! И бедный рассудок готов уж согласиться со всеми этими безрассудствами, лишь бы выбраться из головоломного мира в привычную размеченную жизнь. Однако Гегель и обыденную жизнь заставляет сдвигаться (кто бы подумал, что Земля крутится, несется сама по себе, несется вместе с Солнцем и вместе с Галактикой и чёрт-те с чем и как еще, кто всерьез об этом думает и соотносится с этим?), мало того, что вы согласились, вынуждены были согласиться с его головоломками, он требует вдобавок, чтобы вы пошире раскрыли глаза и убедились, что в этом стремительном мире находитесь вы сами, и сами вы стремительны и «гоните себя дальше себя», и он совсем не шаток и не исчезающ, этот мир — это поток, это текучесть, нужно только научиться по ней ходить, и чем стремительнее, тем лучше, так, чтобы уже с состраданием взирать на так называемый твердый мир, твердость которого так призрачна; всего устойчивее тот, кто движется, всего неустойчивей тот, что покоится всей своей тяжестью и основательностью. Последнее Ксения думала уже полуобразами, полусловами — велосипедист, камень. Но собственные слова и образы, так же, как слова Ленина, которыми он пытался передать, законспектировать Гегеля, были хуже, неподвижнее, вязче гегелевских образов и слов. У Ленина: «Как в себе, так и для других». У Гегеля: «В-себе — лишь поскольку для других». Вспоминалось из далекого детского чтения «Витязя в тигровой шкуре»: «Что сберег, то всё чужое; что отдал — то всё твое». У Ленина: «превращаясь друг в друга» — у Гегеля: «будучи друг другом». И еще точнее — «конечное и бесконечное светятся друг в друге»! Даже Ленин, цитируя, упростил. А о Толстом что уж и говорить! У Гегеля могущество — не в осуществленном совершенстве (осуществленное могущество — ничто), а в преодолении, отрицании, но отрицании не как уничтожении, а как снятии (по-немецки: «положить конец» и при этом «сохранить» и «поднять»; по-русски — «снять сливки»). Снятие в наличное бытие. И потому «движение радостное». Стремительный мир, светящийся своей великолепной сутью, отвоевывающий свою всё более глубокую суть!

Гегелем она, казалось, окончательно разделывается с философией, с фразою воркутинца: «Всё-всё уже было, всё-всё уже есть». Но — опять саднило. Эти хранилища, это забвение того, что однажды уже было завоевано. Всё, что есть, развивается — да, если оно не выкинуто из потока. Если написанные книги сняты, а не просто выкинуты из потока. Если существовавшие миры сняты, а не просто выкинуты из потока. Если есть связь и преемственность. Всегда ли есть связь и преемственность?

В день не очень холодный, но очень сумрачный от низких туч, передали сообщение о смерти Сталина.

И снова, как в войну, когда они готовились к эвакуации, было немыслимое сочетание чувств от укороченности известного — так укорочен взгляд глухой ночью: вплотную темень, мгла, и от этого напряжен — впустую, вхолостую напряжен, — бессилен взгляд и бессмысленно напряжение, оно только изматывает, но его некуда деть, от него нельзя избавиться, как невозможно расслабиться, ожидая удар. И в этот день, как в эвакуацию, известное было укорочено до нескольких часов. Ничто вчерашнее уже не имело цены, привычные мерки и порядок перечеркнуты, и от этого в душе и пустота, и страх, и грусть, и даже униженность (так долго жить тем, что в одно мгновение теряет смысл!), но вместе с тем и возбужденность, почти праздничная, и то невольное облегченье, которое испытывает даже трудолюбивый человек оттого, что работа прервана, — нечаянный праздник, какие бы тяжелые события к нему ни привели. И еще — чувство значительности совершающихся при тебе событий, упраздненность бытового, жизнь на историю, на зрителя-потомка.