Наталья Суханова - Искус

Было уже поздно, однако оставался еще час рабочего времени. Выслушав женщину, которую предстояло защищать и которая все повторяла тоскливо: «Кабы знатье!» — Ксения без всякого удовольствия посмотрела на ожидающего ее в коридоре невысокого мужчину, лет за сорок, с портфелем под мышкой.

Он оказался председателем райплана.

— Так что у вас? — спросила Ксения, уже предчувствуя заковыристые обстоятельства, неопределенность своей роли, а пока что затянувшийся рабочий день. Подумала даже, не пригласить ли его на завтра, сославшись на то, что сегодня должна еще сделать неотложное. Но посетитель уже сидел, уже смотрел на нее сквозь очень сильные линзы голубейшими глазами. Да и возможно было, что не по адресу он пришел — лучше уж сразу выяснить.

Он «не привлекался» и, кажется, не «искал», и с него никто ничего не «взыскивал». Так что же? Он пришел за юридическим советом, ему нужна была консультация. Консультация — о чем? Ему предлагали уволиться, а он увольняться не хотел.

Прежде чем объяснить ситуацию, он решил рассказать свою жизнь. «Вкоротце», — сказал он. Почти все обращавшиеся к ней начинали со своей жизни, и хотя это очень удлиняло беседы, но почти всегда оказывалось нужным — правда, позже, когда уяснялось само дело, так что приходилось кое о чем расспрашивать заново и историю жизни в общих чертах повторять, И все-таки она почти никогда не решалась остановить повествующего и предложить ему свой порядок беседы — разве что уж очень много скапливалось посетителей, но это бывало редко.

Размышляя об этом, она кое-что пропустила в биографии рассказчика: насчет места рождения и родителей. Уловила только, что здесь все в порядке — из бедняков. Во время коллективизации — здесь уже Ксения внимательно слушала — Кокорин Василий Никитич был секретарем комсомольской организации, даже и покушение на него было. В войну в армию не брали — из-за зрения. Но добился-таки, пошел добровольцем. Сначала в истребительный батальон — оборонять Москву. Потом санитаром. А потом и воевал. Тут тоже все в порядке. А вот контузия, инвалидность — это могло быть и хорошо, и плохо: в зависимости от обстоятельств дела.

Контузия не мешает работать? — спросила Ксения.

И словно Кокорин ожидал такого вопроса, он полез во внутренний карман пиджака, достал завернутые в белую тряпицу документы, аккуратно их перебрал, вынул зачетную книжку заочного отделения финансово-экономического факультета Московского университета. Он занимался уже на третьем курсе и троек почти не имел.

— Ну хорошо. Значит, войну закончили. Дальше?

— А дальше работал я, уважаемая Ксения Павловна, инспектором районного отделения статистического управления в Завьялове. И вот тут я, уважаемая, уже начал страдать за свой настойчивый и принципиальный характер.

«Уж не шиз ли?» — взглянула на него повнимательнее Ксения. Но голубые, приближенные очками глаза глядели ясно и весело.

— А выступил я, уважаемая, против очковтирательства. В колхозах падеж скота. На поле — что вырастят, и того не сохранят. Так они требовали, начальнички мои районные, чтобы я в своих отчетах занижал падеж и завышал цифры уборки. Я же написал правдивый отчет, ничего не смазал…

Пошел Кокорин к председателю исполкома подписывать отчет — тот за голову схватился: «Я этого подписывать не буду». Вызвали Кокорина в райком: «Нас же расстреляют! Ты думаешь, что пишешь? В конце мы дадим верные цифры, а сейчас нельзя — растяни на три месяца». В тот раз он пошел на уступку. А в следующий раз уперся. Тогда его перевели инструктором в райком партии.

— Надоел я им в ЦСУ, — улыбался Кокорин. — Ну, мол, давай, работай непосредственно в родной партии, ты ведь и учиться хотел — одно к одному, тебе же лучше будет. Я и понимал, что отделаться от меня в статистике хотят, но и задело, признаюсь, меня — хорошо, мол, тебе, Кокорин подсчитывать да критику наводить, а ты вот посмотри, как оно деется, организуется, производится, ты говоришь горлом, проглянь, что говорят горбом. Ну во-от, закрепили за мной полрайона. Это уже сорок девятый год. Поехал я по колхозам — и-и, глаза бы не видели, развал страшенный! Главное, работать некому. Нет рабочей силы, и всё тут. Мужиков война повыбила. Кто уцелел, либо в городе остался, либо руководит — руками водит, вроде меня же…

Был уже шестой час — из дальней комнаты девчонок доносился запах жареной на сале картошки.

— Василий Никитич, — сказала просительно Ксения, — а может, мы перейдем поближе к делу?

— Это все совсем близко! — заубеждал Кокорин. — Это все прямо к делу! Не к моему одному касаемо! Районное и государственное дело!

Больше Ксения его не перебивала. Есть она уже перехотела, а разговор шел любопытный.

— Ездил я и думал, — говорил Кокорин, — неужели же нет такой силы, чтобы поднять хозяйство. Фашистского зверя, пол-Европы подмявшего, загнали в логово и разбили. А здесь? Где выход из тупика? Как разрубить этот гордиев узел? Какой выбрать путь-дорогу колхозу нашему? Как применить марксистско-ленинскую коммунистическую идеологию?

Кокорин воодушевился и больше не делал скидки на ее адвокатско-женскую сторонность от этих дел:

— И подумал я, что народ-то не дурнее нас, он ведь в этом вареве варится, он же в этом масле кипит. Оно, конечно, вожди и руководители превзошли все науки и высоко сверху смотрят, много нитей в одну путь-дорожку должны связывать. Но на то же она и называется: со-вет-ская власть, — он немного понизил голос и оглянулся, но из девчачьего дальнего закутка доносились запахи, смех и голоса, никто их не слушал, и Кокорин продолжал: — На то же она и советская власть, чтобы купнонародно решать. И пошел я по людям — как же он, народ, обо всем этом думает? «Тетя Дуся, — спросишь, — чего ж ты не работаешь? Лён — он работы требует, а ты своим инвалидством и многодетностью отгородилась?» — «Так ведь, — скажеть, — задаром-то сколь же можно надсаживаться, пупок рвать, батюшка? Оне бы дали мне какую, хоть десятую копенку, а уж я бы на инвалидность не поглядела, обколотила бы, обмяла». Чего ж, думаю я про себя, не отдать ей эту десятую копенку, чем все десять в поле сгниют? И вот стал я не то чтобы думать — задумываться. Ходил, смотрел. С людями много говорено было. Бумаги тоже много изведено — писал, прикидавал. Стал я ходить по начальству. Ходил, ходатайствовал за народ. Тут я, конечно, в противоречие пришел, даже и неловко мне сначала было. Я — ин-стук-тор — значит, должен учить, и за то мне платят деньги, чтобы я учил и спрашивал. А я в обратную сторону повернул, вроде я депутат выборный, ходатай и представитель — не сверху вниз, а снизу вверх. А ведь никто меня на то не выбирал, кроме моей партийной и народной совести. Слушало меня начальство и плечами пожимало: эк тебе, говорят, снизу-то легко государственными делами ворочать, а сверху, по-твоему, чурки сидят? А где и покруче загнут — мол, частную собственность Кокорин жалеет, разжигает вражескую идеологию. А я дырки на себе от фашистских пуль показываю. Они — мне: пули пулями, а вражеская идеология иной раз и коммуниста прихватывает, если умом глуп. Я им, как вот вам, зачетную книжку показываю. И опять же неладно им. «О-о, дорогой, — говорят, — а уж интеллигентов-то этих вражеская идеология вовсе под себя подминает и одурманивает». Себе-то, говорю, вы хоть верите или и то не кажен день? Одне люди у вас тёмные по необразованности, другие, напротив, — от образования. Как это вы сами, интересно мне разобраться, как раз посередке умещаетесь? Так оне ж даже и не отвечают, смотрят на тебя как на дурачка — потому-де они и в начальство вышли, что как раз посередке местятся, меж всех отклонений гнездятся, а уж как стали начальством, то и вовсе всё понимают и знают, такая у них должность, что ошибаться оне никак не могут. Как у того армейского хохла: «Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Эх, милая, оне бы меня без соли съели, только биография у меня чистая, ее злыми руками не захватаешь, не заляпаешь. Я медалей тех не ношу, но при случае одеваю — для чистого дела не стыдно и сдипломатничать, правда ж? Да-а, а тут опять ложные сводки. Опять понуждение меня, хотя теперь и косвенное, к обману и прикрывательству. Пришлось снова в прокуратуру обращаться — не мог я этого терпеть, чтобы реальную обстановку извращали, делая государство из зрячего слепым. И что ж? А то ж и оно ж: им дали легкое наказание, а меня перевели сюда, в Озерища, в плановый отдел: когда, мол, самого повяжут планом сверху, уже не до критиканства станет. Но я этой работе обрадовался: у меня же все данные по району, все цифры на руках, я же вперед и назад все просчитать могу!