Наталья Суханова - Искус

— Не нашего с тобой это ума дело. Да и не Кокоринского. Ты бы еще исдельщину ввела, как при царе Горохе.

— Социализм — это когда все думают.

— Много вас таких думальщиков!

— Власть-то советская!

— Демагогия у тебя. Коммунизм — его еще строить надо. А пока диктатура. Народу ставь кажен день бочки с выпивкой — вот такая власть и хорошая будет.

— А революция?

— Это ты о ней из одних кино да книжек знаешь. Тоже грабили и тоже мотались, куда ветер понесет.

— Но мы уже отвлеклись. Не в том дело. Сегодня я к вам пришла, а завтра к вам уже Кокорин придет — с письменной жалобой на незаконность увольнения.

— Так его что, увольняют?

— Предлагают уволиться.

— Так пускай не соглашается.

— А вы все же молвите, где надо, что незаконно это.

— А ты-то чего влазишь?

— Он ко мне консультироваться приходил. Смотрите, Елизавета Васильевна, вы Кокорина знаете, он и до ЦК дойдет, лучше вам сейчас слово молвить.

— Ты ему и в ЦК заявления писать будешь?

— Он и без меня напишет. Ну а куда юридически нужно будет, конечно напишу — на то учили.

— На то ли?

Но слово за Кокорина где-то замолвила, видимо, Елизавета Васильевна — Кокорин, конечно, не подавал заявления об увольнении, но и ему больше не предлагали.

Стиснутый обрывом и морем, пляж был узенький, в серой гальке, в камнях — почти без курортников: местные ребятишки да отпускники, приехавшие в гости к родным и знакомым. Море же было просторное — сгущавшееся там, где простора становилось уже слишком много, в узкую туманную полосу, и казалось, что в этой полосе уже не вода и еще не воздух, а нечто переходное. И просторно было время — для того, чтобы подпекаться на камнях, как здешние пресные лепешки, для того, чтобы остужаться в море и учиться плавать, и для того, чтобы думать, уткнувшись в горячие, пахнущие чем-то своим, каменистым, камни.

Ксения жалела, что не взяла с собой Валерку. Дома у родителей была новость — садовый участок. Вместо того, чтобы немного отдохнуть и благоустроиться, они навесили на себя новые заботы. Ксению настораживало, как мать сразу целиком ушла в этот участок. Пусть это будет предостережением для нее, Ксении — родить она, конечно, родит, но если дети станут ее так могуче втягивать в трясину быта, она лучше отдаст их в детдом — родить она обязана, но отнюдь не обязана тут же отказаться от всего, для чего живет, что делает ее человеком. И за отца обидно было — какой-то пришибленный все же он, хоть и сухощав, и суров, — неужели так выхолащивает жизнь? Не без умысла расспрашивала Ксения маму об ее комсомольской юности — о том, как работала она в небольшом уездном городке в райкоме комсомола, как ездили они с концертами художественной самодеятельности на коллективизацию, как однажды на репетиции брошенным в окно камнем разбило керосиновую лампу и все испугались и кричали: «Огня! Огня!», хотя без света было, конечно, безопаснее. Как потом, в Медицинском институте сдавались экзамены «группой» и сдавать приходилось все время ей, потому что у нее была феноменальная зрительная память. Как спорила она с преподавателем о партийной линии — тогда в этом не было ничего особенного, сам опыт новой жизни исчислялся немногими годами, и считалось даже, что молодой ум, не отягощенный дореволюционным неправильным опытом, может судить о новой жизни вернее. Мать вообще была активистка, боялась чего-нибудь не успеть в новой, созидаемой жизни. На общественной работе и с отцом познакомилась — он приехал тогда из деревни с направлением в институт от комсомольской ячейки. В направлении было написано, что он из крестьян-бедняков и очень грамотный и к учебе способный. Познакомились же они при смешных обстоятельствах. Ее послали проверить, почему он не пришел куда-то там, куда должен был прийти. А он, оказалось, сидит босиком, но готов лучше выговор принять, чем признаться, что нету обуви. Ну, и она, конечно, приняла в нем деятельное участие, пробилась в распределитель, достала ему обувь, да еще какую-то невозможно модную, которую он и носить-то стеснялся. Потом он за ней ухаживал, и так далее, и так далее. Учился. И в работе сразу хорошо пошел — потому что был из крестьян-пролетариев.

Отца эти воспоминания раздражали. Но Ксения настырно двигалась к своей цели:

— Ну а теперь? Где ваша общественная активность теперь?

Мать тут же начинала перечислять, чего она добилась в своем профсоюзе.

— Когда обувь, наконец, к сапожнику снесешь? — перебивал маму вопросом к дочери отец.

— Ну да, конечно! — хохотала Ксения. — С тех пор, как ты не мог выполнить общественного поручения потому, что сидел бедненький-босенький, ты уже пристрастно следишь за сохранностью обуви!

— Не плохо бы, ты бы за чем-нибудь следила!

— Я слежу — за тем, чтобы не закиснуть в быте.

— Скоро уже закиснешь в грязи.

— Папе, — говорила своим бодро-семейным голосом мать, — хватило бы здоровья прокормить нас — какие уж ему общественные нагрузки?

Ворча что-то не очень внятное, папа покидал «бабью половину».

— Не любит он этих разговоров, — бодро объясняла мама. — В молодости у него большие неприятности были. Ты же знаешь, у мужиков на боль да неприятности память долгая, не то что у женщин.

Ну, да это, в конце концов, их дело — чего помнить и чего не помнить, на что класть свою жизнь, а на что не класть. Спокойствие и уверенность давал им наверное этот сад-огород: кто войну с детьми пережил, спокойнее себя чувствует, когда картошка и прочее запасено. Но ведь они и ее тут же впрягли в свое фермерство — чего-то обрызгивать, чего-то пропалывать, чего-то окапывать.

Покопавшись дня три, Ксения объявила, что на оставшийся отпуск отбывает к морю. Родители даже не сразу и прореагировали. С этим садом они уж совсем рассеянные стали. Они даже и подарки-то ее, которые она с таким наслаждением подбирала, засунули куда-то не глядя. А Валерке книжки запоздали. Она ему везла увлекательные, приключенческие, весь год собирала. Но Валерка уже не был сыщиком, разведчиком, мушкетером — он был теперь пессимистом и лириком, жаждал трагедий, пороков и разочарований. Впрочем, когда, вернувшись с вечерней прогулки, узнал он, что Ксения собирается к морю, весь байронизм с него слетел. Мама робко заметила, что у Валерки времени хоть отбавляй. «Нет» — сказала Ксения. Валерка вылетел, вышибив дверь лбом. Ксения заорала, что пора уже учиться жить по-человечески, бросать к чертовой матери огороды и цветочки и ехать, как все нормальные люди, отдыхать. Инженер и врач, называется! — Единственного ребенка к морю вывезти не могут. Да Валерке море нужнее ваших овощей, а так они в конце концов все передохнут со своими садами и ремонтами. Зимние пальто? Да купит, купит она им эти проклятые пальто! В конце концов, пусть они втроем едут к морю, она останется дома, но только одна — у моря или здесь, все равно! Отец уже тоже завелся — орал на нее. Опять неприличный скандал в интеллигентном семействе. Выскочила, сидела за домом в лесочке, отдыхивалась. Валерка не понимает, но мать должна бы понять, что Ксении нужна своя, отдельная жизнь. Не для романов — бог с ними, с романами. Для себя. Мать сама всю жизнь живет как на вокзале или в пионерском лагере и, кажется, желает, чтобы и Ксения так же существовала. Уж эти осторожные разговоры с самого ее приезда, не устроиться ли Ксении в Джемушах. Только не это! «Нам было бы легче». А ей, Ксении? Мать будет пестовать больных и отдыхающих, отец работать на износ и раздражаться, а на Ксении повиснут дом и Валерка, еще и с садом в придачу. Разумеется, так уж явно навязывать не будут, но у нее, увы, есть совесть. Нет, пусть уж лучше истцы и подсудимые. Да и решись она — больше двух месяцев всё равно не выдержит. И, наконец, как писал Ромен Роллан своей возлюбленной: «Старайтесь в своей жизни сберегать для себя одной, вопреки всем, друзьям и врагам, по нескольку получасов в день, дабы иметь постоянную возможность мыслить, читать, спорить с собой. Только этой ценой Вы спасете свою личность и поможете ей развиваться. Иначе — какой бы сильной она не была, она бессмысленно раздробится. Сколько раз я в детстве молил неведомого Бога. Еще и теперь прошу его: «Сделай так, чтобы я каждый день шел вперед — или убей!». И я прошу этого также для тех, кого люблю». Так-то вот. А эти полчаса у нее возьмут, даже не заметив этого.