Наталья Суханова - Искус

У Маргариты с женою Кости шел разговор о наследственной памяти.

— Мы имеем ящерицу? — говорила Анна Кирилловна, что-то попутно переставляя с одного столика на другой в своей комнате. — Имеем! Мы имеем летучую мышь?

— Имеем, — подтверждала, улыбаясь, Маргарита.

— Жабры есть у зародыша?

— Да.

— Жабры имеем. Все стадии развития от амебы до человека мы имеем в зародыше? Имеем. Значит, всё-таки, почему не могли быть варианты? Почему не могло быть летающих людей? Возможно, у людей разные предки. Я всегда летаю во сне.

— Птицесуть? — улыбнулась опять Маргарита.

— Возможно.

— Кто-то из древних считал, что не вода — первичная субстанция, как полагал Фалес…

— И это говорите вы, Маргарита Андреевна?

— Очень люблю воду, но птицесуть больше. Первичная субстанция — птицесуть?

— Во всяком случае, моя, — говорила Анна Кирилловна, ходя по комнате своим коротким, быстрым шагом, так что ее широкое, свободное платье как бы бурлило вокруг ее коленей и крыльями отлетало вбок и назад (воистину птица). — Я всегда летаю во сне. Причем это не полет птицы. Это планирующий полет — дельтапланер…

«А я всегда плаваю во сне, — подумала Ксения. — И не как рыба, а как лягушка. Хотя плавать по-настоящему не умею, ни как рыба, ни как лягушка. И мир в самых блаженных своих снах вижу из воды. А ведь наяву под водой не могу пробыть и секунды. Что это, и правда, наследственная память?»

— Могли, могли быть варианты!

— Вы думаете, у человечества разные предки?

— Уверена!

— Я, наверное, судя по снам, была лягушкой, — молвила Ксения.

Разговор переключился. Анна Кирилловна (Нюся, как почему-то называли ее Костя и Маргарита) рассказала об одном случае. Был у них в гостях писатель из Средней Азии. Зашла речь о типах лиц, фигур, движений. «Вы — ящерица», — сказала Анна Кирилловна. И вдруг гость побледнел. У них при рождении дается два имени — явное и тайное, которое не должно произноситься вслух. Она угадала и произнесла его тайное имя.

Потом, естественно, что-то о писателях. О засилье писателей-евреев. Помешались, что ли, все писатели на евреях? Значит, Костя не был евреем. А Ксения почему-то считала, что еврей.

— Но, может, они просто талантливы? — решилась на вопрос Ксения.

— Они очень способны, — сказала Анна Кирилловна. — Но талант это нечто другое. Как бы вам объяснить? Их ум — это сперма без сперматозоидов.

— А вы не пишете? — решилась еще на вопрос Ксения.

— Слава богу, Костя меня вылечил от этого. Когда я читаю наших прозаитесс, меня тоска берет.

— Что, у женщин-писательниц, как у евреев, сперма без сперматозоидов?

— Бывали прекрасные поэтессы.

— Почему-то композиторов не было, — вставила Маргарита. — Казалось бы, тоже ритм, тоже мелодия.

— Совершенно другие.

Но Ксения уже отключилась. Она уже не думала ни о женщинах, ни об евреях, ни о ритмах поэзии и музыки. Она думала о снах, в которых человек ощущает парение, ощущает воду, в толще которой радостно плыть. Кит жил на земле и ушел в воду, но иногда ему, может быть, снится бег на открытом пространстве, в ином мире. И еще думала она, что главное доказательство единства мира то, что человек всё и всех способен понять, сколь бы это ни было другим. И что, может быть, человек — необходимое звено единства мира, потому что именно ему дано мерить всякую вещь, как сказал Маркс, ее же мерой. Или — еще точнее — мир един настолько, насколько человечным стал человек.

На самый последний день пребывания в Москве оставила Ксения визит к Лидочке. Вообще-то Ксения сомневалась, стоит ли идти. Девочкам из компании Виктора она была более чем безразлична, в этом она никогда не сомневалась. Тем более Лидочке, всегда тяготевшей к Виктору. Но никогда еще у Ксении не было такого ровного, прекрасного загара. Никогда еще ее волосы не выгорали до такой золотистости. И очень удачное платье купила она в ЦУМе. И она решилась. Под каким-то предлогом.

У Лидочки она застала тощую и изящную как кошка Татку. Она и горбоноса была, как некоторые особенно элегантные и тощие кошки. Рядом с ней Ксения снова ощутила себя простушкой: со всем своим загаром, и модным платьем, и чем там еще. Но это — к чертям собачьим. Настораживало, что они не говорили с нею о Викторе. Спрашивали ее, между прочим, есть ли в ее деревне приличные ребята. Зачем, казалось бы, ей приличные ребята, если есть Виктор. Она, конечно, напустила дыму: очень, мол, даже есть — медики, инженеры, а также студенты на каникулах, ребята что надо, и на таком пятачке не заметить молодую адвокатку просто невозможно. Все это был чистой воды треп. Были и специалисты, и студенты, но на сегодняшний момент влюблен в нее — и то, всерьез ли? — был только хрупкий, нервный студент.

— Да, — сказала она со смешком, — если бы не Виктор…

Но имя Виктора опять зависло.

Татка ушла, и Ксения уже напрямую стала говорить о Викторе: Виктор — то, Виктор — сё. Опять была пауза, а потом, отведя глаза, Лидочка спросила:

— Вы давно его видели? Он вам писал?

— А что такое? Я же на море была. С ним что-нибудь не так? Случилось?

— Может, я не права, — сказала Лидочка, — но я сама на вашем месте предпочла бы знать.

— Я тоже, — сказала Ксения, чувствуя, как губы у нее затвердевают. — Так что же? Не бойтесь, в обморок не упаду.

— У Виктора женщина, уже давно.

— Как давно?

— Ну, несколько месяцев.

— Ах, вот оно что, — сказала Ксения. — Скажите, вам он тоже нравился?

— Да — это он умеет.

— Вы с ним встречались?

— Какое это имеет значение! Вы же сами знаете — превыше всего для него он сам, его будущее, карьера: я, мол, не считаю возможным… Он и вам это говорил, он сам мне рассказывал.

Предательство, всегдашнее предательство, вечное предательство! Она уж не помнит, говорил ли он это ей, но поведать и этой москвичечке Лидочке?.. Сейчас, униженная безмерно, она испытывала к Виктору одну ненависть. Ей нужен был хоть какой-то реванш. Письмо, которое с ней, которое ни на что другое уже не годится — так вот оно о чем! Это последнее его письмо! «Ксю, девочка, неужели судьба нас разведет?». Так вот, оказывается, всего-навсего, что зовется судьбой. А что, эта «судьба» молода, хороша или перспективна? — улыбается Ксения вполне естественно и спокойно, но замок в сумочке, куда прячет она письмо, никак что-то не защелкивается, и лучше с ним не возиться, не вывалится драгоценное письмецо.

— Уж эти штучки-дрючки, — вполне искренне сокрушается Лидочка. — На всякий случай: и чтобы подготовить, и чтобы назад дорожку всё же оставить. Старенький прием. Высоколобый Витенька мог бы и получше придумать. Не огорчайтесь: он того не стоит. Как и другие, впрочем.

Откуда такой опыт у пташки? Вот и толстушка, а элегантна. Возможно, элегантность это все-таки ум. Ее, Ксенины ребяческие претензии на постижение мира лежат намного ниже их достойного скептицизма: «Оставим претензии на ум глупышкам-мужчинам, это так им, дурашкам, необходимо, сами же будем владеть тем немногим и коротким, что единственно истинно».