Наталья Суханова - Искус

— Елизавета Васильевна, так что, к вам послать?

— Во, только Колосовой мне здесь не хватало. Ко мне ей ходить нечего. Слышишь? Нечего ей у меня делать!

А сама уже звонила:

— Что у вас там с Колосовой? Разберитесь. Когда до прокуратуры дойдет, разбираться уже мы будем. Ну-ну, наводите порядок.

И — положив трубку:

— А Колосова твоя — грубиянка, это уж я тебе точно скажу. Ты здесь новенькая, людей не знаешь, а мы — петухов по голосам узнаем. Она и у сапожников работала — грубая была.

— А кто-нибудь когда-никогда спросил, отчего эта грубость? — Прямуха сложила ладони меж коленей, жмет их, сутулится, покачивается. — Наташке двух лет не было, когда я от мужа ушла. Фуфайку с гвоздя сняла, девчонку в руки — и на вокзал. Доехала, докуда денег хватило. Села на скамейку в вокзале и думаю, что дальше-то. Ходят люди вокруг меня или нет, не вижу, все думаю. Девчонка проснется: «Мама; исть!». А я скажу только: «Подожди, Наташенька». И снова думаю. Кто, думаю, меня где ждет? Одна я. Что, думаю, мне мучиться самое и дитя мучить? Вот, решилась. На станции-то, думаю, не дадут, остановят, а я подальше, за вокзал, за туалет, к товарняку какому. А за мной женщина наблюдала, еще на вокзале. Я пошла, и она заследом. Еще и милиционера позвала. За малым меня удержали. Повели к начальнику. Вот тогда только один раз за все время, за жизнь за всю и спросили, что же такое со мной, что я и ребенка не пожалела, хотела вместе с собой смерти предать. Деньги мне собрали немного, у начальника в Озерищах знакомые — он и направил меня сюда, написал им, чтобы куда пристроили, приютили на первое время. Два дня у них побыла, обходили меня стороной — завшиветь от меня боялися. На квартиру помогли определиться — вдвоем я с Наташкой спала, на голой кровати, без матраса, а платила как другие за кровать с постелью. А потом пошла на двойную работу — в школу уборщицей и к сапожникам. На работе же и спали с девчонкой — сначала в школе, потом в мастерской сапожной. Печка за день натопится, стол к печке подставим, под девчонку фуфайку положу, а сама так — руки сложу под щеку. Ничего, жили. Только иной раз думаю: вокруг же люди, живые, неужели ни у кого сердца нет? Ну ладно, про меня разное говорят: кто — что я из тюрьмы, кто — еще что. Но девчонка-то чем виноватая? Ведь иной раз и ляжем голодные, и встанем — нечего укусить. А попросить помощи — что-то не позволяет, не могу, и все тут. Да и чего просить! Ведь тут же, видят, что за день иной раз девчонке только хлеба и дашь! А тут зима подходит — девчонка босая. У этих же сапожников на виду босая бегает — а ни один не скажет: «Дите, иди сюда, мерочку снимем, обувку какую-нибудь сварганим». Да ни один же! А еще зло брало: только в дверь утром — «Кипяток есть?». «Да что ж вы, — говорю, — из дому только что, не ели, что ли? Голоднее нас?». Вот оно и нехорошая — грубая. Ну да то уже все прошло. И комнатешка у нас с Наташкой есть, и не голодные мы уже. Но скажите же! — Неправду я не терплю. Как что во мне перевернется, когда не по правде. На меня кричат, а я еще сильнее. Голос, что ли, такой, или нервы — я и сама не слышу, как кричу.

— А не ухаживали за вами… ну, хоть те же сапожники? — полюбопытствовала Ксения — такая молодая и ладная была Прямуха, так светло улыбалась.

— Нет, бог миловал. Наверное, грубость огораживала. А может, вшей набрать боялись.

— Ну не хамски, а так, по-хорошему?

— Что-то навроде этого было у одного парня. И неплохой парень, но моложе меня, да и я уже напуганная на всю жизнь. Как отшибло у меня все женство мое. Кого тянет, а у меня отвращение сделалось.

— Может, пересилить себя?

— А зачем? Наташке от того лучше не будет, а мне и подавно…

После этого разговора написала Ксения письмо Виктору. Не думала, что напишет — разве что в ответ на его письмо. Иногда гадала только, какое же, если придет, будет его письмо — такое, будто ничего и не случилось или же признается в любви к другой?.. Но вот жила на свете молодая женщина с девочкой и не ждала от жизни ни счастья, ни поблажек. От одной только правды не хотела и не могла отказаться. Ради чего же ей, Ксении молчать? Из гордости? Странная гордость удавленника. Было тошно — хотелось боли.

Написала Ксения письмо свое, стараясь избегать патетики, но невольно увлекаясь, как Прямуха, которая кричит и крика своего не слышит. Написала, что зря не сказал он ей сам о том, что у него есть женщина. Можно было бы хоть в этом пощадить, избавив от чужой, унизительной жалости. Но уж, видно — чего нет, того нет. Он предал ту девчонку свою первую, которую убили бандиты. Он предал и ее, Ксению. Предательство у него в крови. Хотя сам он, вероятно, этого не замечает. Просто не успевает защитить, когда убивают, ведать не ведает, когда убивает сам. Всё — больше им незачем быть вместе…

Виктор ответил. Что, конечно же, не девственник — это элементарно, странно было бы этого не понимать. Правда, одно время он уже сомневался, что еще мужчина — слишком долго они вели свои запрещаемые природой игры. Его связь, в сущности, не измена. Тут не любовь и даже, как ни странно для предателя, не расчет и не корысть. Простое сожительство, где никто не обманывает друг друга. Он сам, пожалуй бы, даже не признался. Но, может, оно и лучше, что так получилось. В самом деле, им лучше расстаться. Он не вправе ее больше связывать. У него впереди три года аспирантуры, напряженная работа. О семье в эти три года не может быть и речи. Есть, конечно, парни, которые пытаются тащить оба воза — семью и дело. И, естественно, быстро скатываются к поискам проходных, облегченных тем, проходных, облегченных решений. Он знает ее возражения. И может быть, он ретроград, но жить, не содержа жену и семью, считает постыдным и невозможным. У нее годы идут. Она заслуживает большего, чем многолетнее ожидание его. Да и кто скажет, какими они будут через несколько лет. Она вольна считать, что это малодушие, но так он решил. Не надо им больше связывать друг друга. Что же касается предательства, то вернее было бы сказать, что это она, Ксения, предала его давнюю откровенность в отношении той девочки. И все-таки он хочет быть откровенным и на этот раз. Да, ему дорога Ксения даже и сейчас, когда он ей «неверен». Но эта привязанность меньше стремления быть, сделать то, что он хочет и может.

Он же еще и благородство изображал — а ля Онегин! На это письмо она ответила тотчас. Это кто — она предала его откровенность, его доверие? Кому же, интересно? Ему? Но она не может ему предать его. Потому что любит. Предают нелюбящие. Это не она, это он ее предал. И не раз еще будет предателем по неспособности любить. Не по равнодушию — страдать-то он способен. И даже с наслаждением страдать, хотя и прикрывается якобы техническим якобы объективизмом. А любить — нет, не способен. Она ему благодарна за его, пусть несколько запоздалую, откровенность в отношении отношения (почеркала, почеркала, да и оставила: «отношении отношения») к ней. Дело, конечно, не в тех трех годах, которые она должна еще подождать, пока он элементарно ведет жизнь далекую от какой бы то ни было девственности. Дело просто в том, что они говорят на разных языках. А посему в самом деле им лучше закончить эту историю.