Наталья Суханова - Искус

Опустив письмо, она опять вспомнила, как Ольга плясала возле почтового ящика, в который опущено было письмо, написанное в злую минуту. Ксения и на этот раз не стояла у ящика, не скреблась в него. Но она готова была написать другое письмо вслед этому. Они говорят на разных языках? Пусть. Есть один язык, который нельзя забывать, нельзя предавать — любовь. Это безумие — задушить любовь! Но почему она? Почему Виктору не написать это? Пусть только один раз он угадает, напишет так — и она ему простит и эту женщину, и все, что будет впереди.

Второго письма она не написала. А ответ от Виктора пришел быстро — как всегда бывало в их, теперь уже прошлых, перепалках. «Будь как ты решила. Больше я не стану докучать тебе. Искренне желаю счастья. Виктор».

Она и не заметила, как свершилось то, чего просила она от жизни — боль ожила. Боль была такая острая, что невозможно было оставаться на месте. Ксения прошла мимо остроглазой Татьяны Игнатьевны, улыбнулась ей: «Погуляю». И до калитки медленно дошла. А дальше быстро-быстро — куда? — на линию, так здесь называли железнодорожные пути. Вдоль насыпи. Не на косогоры, привычное место прогулок озерищенцев — в другую сторону.

Было холодно — к вечеру лужицы подернуло ледком. На вечерне-голубом небе золотистые раздерганные облака соседствовали с сиреневыми тучками. Медленно угасала цветовая лужица заката. С оглушительным криком разбивали лед на лужицах мальчишки. Всё было ужасно, всё отвратительно. Трезвый разговор двух женщин, идущих навстречу — что-то о работе и заработках — тоже отвратителен был. Ненужная, отвратительная трезвость жизни. Так она шла — летела. Кажется, и упади — как мячик, отскочила бы от земли. Неслась, пока не устала, не отяжелела. Уже темнело, когда возвращалась домой. Ей подумалось, что если она сейчас, на улице, в еще прозрачной темноте встанет на колени прямо в грязь, если с той болью, что у нее в сердце, она встанет в эту грязь на колени и помолится — это не может не исполниться. Пусть не сейчас — сейчас уже не нужно. Пусть он когда-нибудь поймет, пусть пожалеет. Пусть когда-нибудь так, как она сейчас, поймет, что потерял, и возненавидит на одну минуту работу и дело свое. И жизнь саму возненавидит, как она сейчас, за то, что потерял. Пусть пожалеет. И больше ничего. Подмерзшие грязевые глызки поддались под ее коленями. Улица была пуста. И темно было. И пусть даже кто-то увидит ее — в конце концов, она могла просто упасть и, поднимаясь, оказаться на коленях. Стало немного легче от этого — пусть осторожного — безумия, от этой мольбы. Войдя в дом, она улыбнулась Татьяне Игнатьевне.

— А я уж испугалась, — сказала та. — У вас было такое лицо!

Ксения даже удовольствие испытала от этих слов — вот оно как, значит. И у нее может быть такое — трагическое, надо полагать — лицо. Удивительно, как много удовольствий способен испытывать человек даже поверх сильного страдания. Правда, ненадолго — боль не дает отвлечься надолго.

— Ксюша, что-нибудь случилось? — все не может смирить свое любопытство, а может быть — даже сочувствие Татьяна Игнатьевна.

— Ничего особенного — неприятности по работе.

— А я уж думала, что-нибудь в письме, которое вы получили. Оно от Виктора?

— Да.

— Что у него нового?

— Да так, ничего, все в порядке.

Она, кажется, заболела. Но слушалось дело, и Ксения не стала ложиться.

— У тебя не температура, Павловна? — спросила после заседания Александра Авдеевна.

— А что, плохо выступила?

Выступила-то она хорошо. Но сейчас действительно сидела отупевшая, не в силах написать простейшее заявление. На нее то накатывал жар, то потливая слабость.

Вечером дома смерила температуру и испытала нечто вроде трепета и уважения — тридцать девять и пять показывал градусник. На другое утро сходила в поликлинику, сдала кровь на анализ и смерила температуру. Температура оказалась нормальная. Ничего себе, еще за симулянтку примут. За результатами анализа, естественно, не пошла. Да и чувствовала себя уже лучше. Врач позвонила ей на работу, попросила зайти за направлением в соседний город на обследование в тубдиспансер. Что-то с кровью было не так. Напутствуемая взволнованным судейским бабкомом и Татьяной Игнатьевной, с недоверчивостью приглядывающаяся к себе — надо же, не хватало ей только чахотки от несчастной любви, какая, однако, тонкость психической организации! — отбыла она с утренним поездом на обследование.

Гостиница в городке оказалась на ремонте и волей-неволей она приняла приглашение Александры Сергеевны Картамышевой, здешнего адвоката. Было Сашеньке Картамышевой за тридцать, но она уже и фронт прошла, и мамой успела стать, а главное была блестящим адвокатом. Русское светлоглазое лицо, грудной, спокойный голос, чуть полная, чуть крупная, с русой косой — нравилась Картамышева и мужикам, и женщинам. Жила Александра Сергеевна с сыном и нянькой в двухкомнатной квартирке. Мужа своего, гулявшего, по словам Ольги, «по-черному», выгнала она вскоре после рождения сына, но не было в ней ущербности одинокой женщины. Верно, женщине, которая сама выгоняет, одиночество легче дается. Она, Ксения, не выгнала, она только сделала вид, что выгнала — она предана, брошена была после того, как долго цеплялась.

Переночевав первую ночь у Картамышевой, Ксения попробовала найти какое-нибудь другое пристанище — боялась занести инфекцию. «Ерунда, — сказала Картамышева, — какая там инфекция, какой там туберкулез — не кашляете, не потеете. У меня был — ничего похожего. Да и спите вы в отдельной комнате. Не выдумывайте, ради бога!».

В тубдиспансере оказалось пугающе многолюдно и обыденно. Никто не взглянул на нее с удивлением и сочувствием: «такая молодая!». И молодых, и старых тут хватало. В каком-то кабинете на нее заполнили, не глядя, карту. В каком-то окошке выдали холодный и мокрый от дезинфекции градусник. Спросили:

— Кашель есть?

— Нету.

Так же, не глядя, убрали обратно протянутую ей для мокроты баночку.

Кровь и мочу сдала, на рентгене побывала. Всё уже переделала, а до вечера далеко было. Стоял погожий осенний день — золотисто-голубой. Светлый, но бледный — бледно-голубой, бледно-золотистый. Ярче всего, как и везде здесь, на севере, была вода — очень синяя. Ксения ходила вдоль реки, сидела в реденьком парке. Вспоминала себя, упавшую коленями в промерзшую грязь, как какую-то чужую, мало знакомую девицу. Ближе виделось другое.

В начале лета ездили они на выездные сессии по району. Деревни были часты, но малолюдны. На суд собирались, как в кино — все, кто мог ходить. Заседания проводились поздно вечером, чтобы не отрывать людей от работы. На утро оставляли малолюдные дела — разводы, алименты. Дни были свободны, и Ксения выполняла поручения райкома комсомола — проверяла дела комсомольских организаций. А то просто гуляла. Большую часть негустого населения деревень составляли женщины и дети. И мальчики, и девочки здесь росли, но мужчин почти не было. Чем дальше от МТС и автодороги, тем меньше было мужчин и больше одиноких женщин и девушек. В дальней глухой деревне видела Ксения двух босоногих девушек-сестер такой невероятной красоты, что Ксения только ахнула. Но были они диковаты и словно бы даже недоразвиты. Говорили, что к сестрам ходят все лесорубы из соседнего лесхоза, ничего не принося с собой кроме еды и водки. А сестрам большего и не надо. На другой день слушалось дело в этом лесхозе. Ксения хотела задержаться на день, заночевать в женском общежитии, чтобы на утро встретиться с комсоргом, ей отсоветовали — ночью и в двери, и в окна лезут пьяные лесорубы, могут и перепутать — невинным здесь делать нечего. А не пустить — здоровые плотные девки назавтра сами возьмут приступом мужское общежитие. О замужестве здесь не думали, на замужество не надеялись.