Наталья Суханова - Искус

— Да я уж тут без вас искала. И у прокурора, и в райкоме была.

— Надо ж было меня подождать.

— Сказали, будто вы от туберкулеза лечиться уехали.

— Какой к черту туберкулез. Что в райкоме-то сказали?

— Все правильно, сказали — увольнение правильное.

— В райкоме тоже кричали?

— Кто — я? И я кричала, и на меня кричали.

Вечером прямо к Татьяне Игнатьевне пришел Кокорин:

— Я вот тут барсучьего жира принес — от слабых легких. Ну и сливочек немного от собственной коровы. Это уж вы не мне — это моей жене говорите: она обратно и не примет. У русских такое не заведено — товарища в беде бросать.

В белых шерстяных носках прошел к ней в комнату.

— А с Колосовой надо поторопиться, Ксения Павловна, — сказал он, сокрушенно крутя головой. — Опоздать можем. Колосову надо отстоять.

У Ксении на языке вертелось и «Торопись медленно» (можно даже по латыни), и грубое (однако можно смягчить улыбкой): «Спешка нужна лишь при ловле блох». Но промолчала.

— Может, в ЦК написать? — продолжал озабоченно Кокорин. — У нас в Озерищах, я полагаю, уже ничего не сделаешь.

— Так сразу в ЦК? Что за набат? Нужно же, куда бы ни писать, сделать толком, аргументировано.

— Если от группы товарищей?

— Да нет уж, от нее самой.

— Только что я хочу сказать? По своей доказательной юридиции вы, конечно, сами лучше любого понимаете. Только нужно горячо, с чувством, чтобы от души шло, понимаете? Это же не суд, а партийные органы — высшая справедливость! Ну да вы сами! Это я от волнения, может, что и лишнее болтаю. Они же тень на всю нашу систему бросают! По недомыслию и косности!

Чистейшей души голубые глаза, сильно увеличенные очками, смотрели прямо, но отнюдь не тяжело и упорно на Ксению. И улыбка хорошая — на сумасшедшего не похож. И радостный детский смех — едва понял, что Ксения от Прямухи не отступится. Тяжеленькие обязательства в этой армии борьбы за справедливость. Прямо-таки масонский орден. Всего потребовать могут. От подлеца не потребуют — подлеца презирают. А от тебя — полной мерой — потому как в братстве справедливых, советских. Но вот только для них это и свято, и истинно. А все другие с усмешкой на этих борцов поглядывают. Для девчонок в суде, да и для озерищенцев многих и Кокорин, и Прямуха немножко «не в себе», превысили меру трезвости…

Комиссия из области прибыла неожиданно быстро — два мужчины. С вечера прибежала Прямуха, сообщила.

— Боитесь? — полюбопытствовала Ксения.

— Страха во мне не было и нет пожизненно. Смутно мне как-то.

На следующий день в бытовой комнатке позади зала сидели оба мужчины из комиссии, директор столовой и Прямуха. Работников столовой вызывали по одному. Спрашивали о макаронах, хлебе, мясе — было ли так, как рассказывает Прямуха. Вызванная опускала глаза, твердила невнятно:

— Не знаю. Не видела. Своими глазами не видела. А что слыхала — о том что говорить!

Прямуха не выдерживала:

— Как же ты не видала? Как ты говоришь такое?

— Нельзя же нажим применять, — волновался директор столовой. Женщина не поднимала глаз:

— У меня своя работа. Мне на других недосуг смотреть.

«Неужели ж, — думала Прямуха, — ни у одной совесть не заговорит, неужели стакан молока дороже совести?»

— И вот, — рассказывала она в тот же день вечером, — дойдут уже до двери, за скобку возьмутся, и как что задержит, как магнит какой: «Так вам же скажи, завтра же на работе не будешь». А они им моими словами: «Как так? Жулики на работе будут, а честные люди не будут?». И вот вернется и все расскажет. Чего и я не знала. Тут уж наш жулик-директор не выдержит: «А что же вы-то все молчали? Если знали такое безобразие, обязаны были мне сообщить».

А они уже осмелели: «А то ты сам не знаешь — какой ягненок нашелся».

Потом и Прямуху выставили из комнаты, о чем-то беседовали члены комиссии с директором. После обеда созвали всех на собрание.

— Плохой характер, говорите, у Колосовой? — выступил председатель комиссии и оглянулся на директора. — Неуживчивый? Дай бог, чтобы все так плохо уживались с несправедливостью и нечестностью. Если бы у всех был такой характер, мы бы наверное уже в коммунизме жили. Такие, как она, работали и будут работать на благо нашей советской власти. С нею трудно? Все правильное делается трудно. Кстати сказать, а кто-нибудь подумал, легко ли Колосовой одной воспитывать ребенка? Профсоюз — он что, людьми не занимается? Помочь Колосовой надо. Поинтересовался кто-нибудь, в каких условиях она живет, сколько за квартиру платит?

Это событие отмечали они у Кокорина. Кокорин сиял. Ксения едва справлялась с уважением к себе. Одна Прямуха была как-то рассеянна.

— Теперь ей мужа хорошего, — говорила ласковая жена Кокорина. — А правда свое возьмет.

— Обязательно берет, не может не брать! — ликовал Кокорин.

— Если ей немного помогать, — подзадоривала Ксения.

— Ну, а как же? Правда — это кто? Да это же мы сами и есть. Мы — советская власть.

— Правда — ваше, мужское дело, — говорила Кокорина. — А нам детей растить. Замуж ей надо. Незряшно ж говорится: «Худ мой мужилка, а завалюсь за него — не боюсь никого».

— Вот так она меня всегда! — радостно смеялся Кокорин.

— Да не про тебя я!

А Прямуха на свое откликалась:

— Николь во мне страха не было, а сейчас робею что-то…

Ксении казалось, что она успокоилась, справилась со своими эмоциями. Но в Москве, куда она заехала после совещания в областной коллегии, все говорило о Викторе: площадки набережных у холодной воды, подворотни домов, просто пробегающие в похожих пальто парни. Людвиг готовился к своему невероятному браку, но показался Ксении старым и скучным. И сама Ксения представлялась себе старой и занудной. Единственное, чего она боялась и жаждала, от чего — каждый раз ошибочно — вздрагивала на улице, чего хотела — увидеть Виктора. Смешно было вспоминать недавно написанные стихи:

Трижды проклятой — верно. Но никакого освобождения. Так, померещилось. Тщетно пыталась она развлечь себя интеллектуальными впечатлениями, театрами и музеями — худосочно-возвышенная жизнь худосочных интеллигентных девиц! Вечером от Маргариты позвонила Бобу — попросила, если он сможет, передать Виктору номер телефона, по которому ее можно будет застать еще дня два. Бегала потом к каждому звонку черного коммунального телефона, висящего в коридоре. Виктор позвонил на следующий день:

— Ксю гуляет по Москве? — голос радостный.

— Да вот… Как жизнь, как дела?

— Как могут быть дела у замотанного аспиранта с единственной думой — не посрамить честь отечественной науки?