Наталья Суханова - Искус

— А также фамильной инженерной.

— Вот именно. А как адвокатские дела?

— Воюем потихоньку.

О его женщине не говорили даже вскользь, словно ее и не было. Но не помнить о ней было невозможно. Или не так: когда она слышала голос Виктора, женщины и в самом деле не было, не существовало, но нельзя было себя обманывать, должно было помнить о ней, чтобы не подумать, будто всё как прежде.

— Не скучно в Озерищенской глуши?

— Мыслящему человеку нигде не скучно.

— Это вы о себе, товарищ Крутских?

— Не о вас же, товарищ Барадулин.

И хотя он шутил ласково, и у нее зла в голосе не было, но оба, похоже, испугались возможной размолвки.

— Ну что ж, — сказала она, — мне просто очень захотелось услышать твой голос.

— Я тоже, Ксю…

— Скучал немного?

— И даже больше, чем… Ксю, мы увидимся?

— Сегодня?

— Сегодня — увы, никак. Но ты же, сказал мне Боб, еще день здесь?

— Не получается.

— Брось, не погибнут правонарушители без тебя.

— А у тебя, надо думать, погибнет какой-нибудь эксперимент? Или…

— Ксю, я тебе расскажу при встрече. Если бы ты предупредила! — и торопливо, чтобы не дать ей передумать. — Тебе завтра как удобно: утром, днем, вечером?

— Днем, пожалуй.

Почему она так точно уславливалась, где и как они встретятся, если уже знала, что встречи не будет? Едва повесив трубку, она ушла укладывать вещички — благо, был поезд через полтора часа.

В вагоне полдороги проплакала, завесившись пальто, делая вид, что спит. Он-то умел справляться с собой, идеально деловой мужчина, инженер-энтузиаст. Разве она к той женщине — она к нему самому, непробиваемому ничем, ревновала. Она-то ведь не умела справляться с собой. И ее еще считают гордой. Заносчива, пока не припечет, только и всего. А припечет — какая уж тут у нее гордость. «Сегодня — увы, никак». Значит, никогда. Хорошо, догадалась уехать: только паровоз и спасает, на ходу не выпрыгнешь. Ненавижу, ненавижу себя! И, если понадобится, то и его тоже! Ненавижу! Но вот секунду спустя вспоминала она его тоскливое: «Я тоже, Ксю… Мы увидимся?» — и без этого невозможно было жить.

Соседи заговаривали с ней, звали перекусить. Она отговорилась желанием поспать. И, правда, уснула, выплакавшись. А проснувшись, захотела есть. Соседи уже по второму разу закусывали. На этот раз отказываться она не стала. Старушка, пожилой мужчина и парень посмеивались, какая она соня — даже глаза опухли. Мужчина предложил от головной боли немного спирта.

Как выплакавшийся ребенок, она теперь вовсю веселилась. И если что и возвращало надсадную боль в душе, так только мысль об Озерищах, этом конечном пункте, тупике, к которому она прикована. Можно, можно бы жить — если ехать и ехать куда-то, если «сесть на корабль трехмачтовый и покинуть родимый предел». Когда-то она хотела, да духу не хватило. Тогда Виктор только «не смел возражать», теперь сам отказался от нее. Дождалась. А ведь знала. Ну и надо с этим кончать. Как угодно, но кончать…

К Озерищам подъезжала она уже в полупустом вагоне, в сумерках, в которых бы ехать и ехать — «искать судьбы себе новой, коли старой сберечь не сумел»… Но и Озерища, как и вагонные сумерки, глянули чем-то уютным, своим. И девчонки ее встречали. Когда звонила она в суд из Москвы, то в тоске душевной пообещала привезти им всякой всячины. И в клуб, сказала, придет прямо с поезда, хотя сегодня, когда танцы, не думала приезжать. А они прибежали с танцев к поезду. То ли им скучно стало на танцах, то ли, наоборот, весело и хотелось придумать что-то еще, только вот они были здесь и что-то рассказывали наперебой, и хохотали. И ей тоже стало вдруг весело и беззаботно. Были у нее в портфеле туфли, она даже не стала заходить домой, отправилась с ними на танцы. И дорогой опять хохотали — мол, она вроде приедет вторым, поздним поездом. Так и вкатились на танцы, уже близившиеся к концу. Было в зале не очень людно, и все обернулись к ним, шумевшим как гусары, завернувшие в кабачок. Подумали, наверное, что они где-то выпили или провернули веселое дельце — разве похоже было, что они просто смотались на маленький скучный вокзал к скучному малолюдному поезду? Во всем зале на них не обратил внимания один Батов, опять выделывавший в краковяке свои штучки: круживший невовремя партнершу и не вовремя ее отпускавший. Едва войдя, они все тоже бросились танцевать. Баянист дядя Витя без перерыва перешел с краковяка на польку. Батов остановился как вкопанный — мол, ничего не понимаю: — потом сорвался с места и начал врываться в другие пары, выхватывая партнерш, кружа их и бросая, и вид у него был такой, что раз уж неразбериха, то пусть полная. Попала к нему в партнерши и Ксения, но вывернулась из его лап раньше, чем он бросил ее. Он тут же со смехом помчался дальше, она подумала, что он так же не заметил ее в этот раз, как никогда не замечал. Но, видно, все же заметил, потому что на последний вальс пригласил ее, и она познала тяжкое веселье танцевать с ним. Длинноногому и стремительному, ему не было никакого дела, поспевает она за ним или нет. Он носился как оглашенный, и смех его был отрывист, и если она спотыкалась, он просто подхватывал и тащил ее по воздуху, нимало не беспокоясь, что платье ее под его рукой подобралось выше приличного, а ребра болят. Ксения все же вывернулась от него и на этот раз, крикнув, что это вальс «с отхлопываньем», — и «отхлопала» кого-то, пока Батов в дурашливой растерянности крутился по залу, задевал танцующих раскинутыми руками. Сделал «асса» и отхлопал ее. Кто-то попробовал, в свою очередь, увести ее от него, но он не отпустил, умчал в другой конец зала.

Из клуба вышли со смехом, кричали, что идут встречать ее с последним поездом. Сзади налетел Батов:

— Возьмите меня, я — тоже. Что — «тоже»? — он повторял чужие вопросы, спрашивал сам, отвечал и смеялся своим отрывистым смехом. — Встречать, ага, встречать! Кого встречать? Ее? А кто, собственно, она такая? Адвокат? Не может быть! В первый раз вижу девчонку-адвоката! Откуда она взялась? Таких у нас никогда не было! Вот эта пигаличка — адвокат? Пропали подсудимые! Честное слово! Не верю! Вот она — адвокат?

Он взял ее за локти и легко приподнял, смотрел своими веселыми, рысьими глазами прямо в ее глаза, и она решила, что именно Батов станет тем клином, которым она станет вышибать из своей памяти Виктора. Батов все продолжал держать ее на весу.

— Вы не устали? — несколько холодно поинтересовалась она. Батов рассмеялся и опустил ее.

Играли в снежки, шумной оравой ввалились в вокзал узнать, «не опаздывает ли поезд». Не успели спросить, как ударил колокол — бросились к поезду, бежали вдоль него, «искали» вагон, в котором она «приехала». С подножки опустевшего вагона Ксения произнесла прочувствованную благодарственную речь. Батов вдруг бросился ее обнимать, крича, что так положено, когда встречают. Тут же крикнул: «Носильщик!». И вытянулся: «Я тут. Что изволите?!»