Наталья Суханова - Искус

Ксения выкроила десять дней для поездки к бабушке. Перед отъездом состоялся у нее откровенный разговор с Батовым. Сидели они на перилах Полинкиного крыльца. Батов наклонился к ней, словно хотел поцеловать, но вместо этого загляделся на нее, близко-близко, с радостным обожанием.

— Батов, а Батов, поговорить надо, — сказала она. — Что-то не так получается, как я думала. Прости уж меня, но я считала тебя сердцеедом.

— Брр, сколько я их съел, — сказал он беззаботно. — До сих пор тошнит.

«Понимаешь ли?» — сказала Ксения. Она все время говорила: «понимаешь ли». Понимаешь ли, она потому так легко пошла на их встречи, что считала — ему все трын-трава. Понимаешь, она не думала, что он способен всерьез увлечься… А он… в общем, это очевидно, как он к ней относится. Она не хочет быть, понимаешь ли, нечестной с ним. Не хочет, чтобы он страдал потом — сама настрадалась. И поэтому должна честно сказать — едва ли она когда-нибудь полюбит его по-настоящему. Да и вообще когда бы то ни было. Всё, отшибло, налюбилась уже под завязочку, впрочем, увы, в прошлом времени, кажется, рано говорить, пожалуй, еще и сейчас любит.

— Студента из Москвы? — спросил Батов.

— Да.

— А со мной что же… для чего тогда?

— Ну, вот как это — клин клином.

— А-а, понятно.

Вышла Полина:

— Не замерзли?

— Наоборот, даже жарко, — мрачно хохотнул Батов.

— Так что, сам решай, — сказала Ксения, когда Полинка ушла.

— А у меня уже нет выбора. И у тебя. Я тебя, хоть любящую, хоть нелюбящую, уже никому не отдам. Лучше убью.

— Не отдавай.

Очень облегчил этот разговор Ксению — так-то уж хорошо ей стало. Она и Блока декламировала: «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», и размышляла вслух: может, и вообще-то любовь не для нее, тошнит ее что-то от любви, может, то, что у нее к Батову, даже лучше любви. Батов молчал.

У дома он ее поцеловал — в первый раз. Словно теперь, когда они объяснились начистоту, не к чему было затягивать предварительное ухаживание. Немного не по себе ей стало от этого поцелуя, сильного и жесткого, как сам Батов. Верно, и ему не доставил радости этот поцелуй. Он постоял, потупившись.

— А может, не поедешь? — сказал он с неожиданной мольбой. — Ни о чем никогда просить не буду. Первый и последний раз: не езжай! Ну, я прошу! Ну, я очень прошу, — и он вдруг хлопнулся на колени в снег.

Господи, как он неумерен во всем! Но ведь она не могла не ехать! Она сама поцеловала его, чтобы успокоить. И он, кажется, успокоился немного, даже пошутил что-то насчет своего христарадничества.

Всю дорогу до Москвы ей было спокойно: она сделала выбор — честный, без трепа, выбор.

В Москве впервые она не искала встречи с Виктором. И встретилась. У столовой. Она была уже одета, выходила. Кровь толкнулась в сердце, в голову, прежде чем она узнала его. Увидев Ксению, он застрял в дверях.

— Разреши пройти, — сказала она, и он послушно отодвинулся.

Догнал. Он был явно восхищен ее обращением с ним в дверях столовой. Вот что, оказывается, нравится ему. Пригласил в кино. Жадно расспрашивал, как она живет. Спросил, встречается ли с кем. Да, встречается. И кто же ее избранник? Хороший парень, слесарь, передовик, силач, весельчак, очень неглуп и с характером. Любит ли он ее? Да, очень любит, она уж забыла, что можно быть такой любимой.

— Первый парень на селе?

— Это почти не отличается от первого парня в компашке.

— Прости меня, Ксю, за грубость, подобные связи у меня бывали, но я их не афишировал.

— Даже и ту девочку, которую убили? Она была из этих же связей?

Он промолчал, нахмурясь.

— Ну, что нового в компашке? — приняла она тон светской болтовни.

— Компашка — это ваш жаргон?

Она обошлась улыбкой. С улыбкой же спросила об аналитике — и сработало. Неужели так легко возбудить ревность? Он вдруг сказал — ребята считают, правильно, что он согласился на разрыв с нею. «Умная женщина, — говорят они, — хорошо. Но слишком умная — уже плохо: диссертацию мы можем написать и сами».

— Твоя теперешняя возлюбленная не очень умна? — сочувственно спросила Ксения.

Дело, сказал он, совсем не в этой женщине. Он не собирается на ней жениться. Он вообще не собирается жениться раньше, чем лет через шесть-семь. А женщина — средство от «зубной боли», и только.

Впервые он так резок, так циничен. Но, значит, ему больно. Хочется его обнять, но надо удовлетвориться злорадством. «Ты, как всегда, спешишь?» — спросил он. Ничего себе! Кажется, это ведь ему всегда некогда. Они могли бы встретиться вечером, — сказал он. И прибавил, что очень скучает. Пожалуй, он все-таки, как ни звучит это комично после всего, что они решили и сделали, любит ее. Примерно так было сказано. Даже сейчас, уже теряя ее, он не потерял головы. Высмеивал ее новую привязанность, но о себе кроме общих фраз о грусти и «кажется-любви» — ни слова. Сердце болит самым настоящим образом, но она даже рада осмотрительности Виктора. Удивительно, но, зная, что никогда не полюбит Батова, она уже не могла бы бросить его, просто не представляет, как могла бы сказать ему, что вернулась к Виктору. Невозможно. Даже один вечер побыть с Виктором она не позволит себе.

Когда она наконец распрощалась с Виктором, заставила себя отодраться от него, боль была такая, что невмоготу. Значит, у Виктора физиологическое желание — как зубная боль. Почему же у нее, как у Гейне, как у Горького, зубная боль в душе? Резкое, как удар, отвращение ко всему: к себе, к жизни, к людям. Она нащупала пятнадцать копеек: позвонить. — Кому? — Маргариты не оказалось ни дома, ни в институте. — Людвигу? — Пусть влюблен и занудлив, как однодумец и скупец — с ним ей станет легче — гудки — женский голос — да, это квартира Людвига Владимировича — жена, неужели уже жена? Но голос немолодой…

— Простите, а Людвига Владимировича можно к телефону?

— Кто спрашивает? Ксения? Людвиг говорил о вас. Людвига нет.

— Он уехал?

— Он умер.

Жалкий ее лепет: как же так? вы жена? что случилось? — Нет, это сестра. Людвиг не успел жениться. Внезапная смерть. Позвонил, что давит сердце. Больше на звонки не отвечал. Наклонился развязать шнурок на ботинке. Искалеченный на фронте. Больной человек. Очень больной. Но он был счастлив, как никогда. Влюблен, полон замыслов… Внезапно.

— О, господи, как же так. Примите…

— Да. Вот так. Ничего, что же теперь поделаешь…

Повесила трубку. Поехала к Маргарите. Та уже дома оказалась. Долго сидели они в тот вечер. Поминали, вспоминали. Помните, какое лицо у него было? На улице на него оборачивались. В ругливой московской очереди не находилось ни одного человека, который запротестовал бы, когда Людвиг подходил без очереди к прилавку. Никогда не стоял в очереди. О войне не рассказывал. В Сталинграде воевал. Нет, никогда. «Сходите на бойню, если вам так любопытно». Странно, но он не был ни большим художником, ни большим критиком. «А потому что считал, что уже все есть, все сделано», — это Ксения. «Ну, может быть, потому и считал, что был ценителем, а не творцом». Как думает Маргарита, он был верующим? «А что это значит — верить?»