Наталья Суханова - Искус

Сейчас он был в них, с ними — живой. И все-таки, как много мелкого, эгоистичного в самой чистой скорби! Было же всё время — уязвленность, что не ее, Ксению, он полюбил, а последнее время не очень-то жаждал и встретиться. Возможно, с некоторых пор она представлялась ему застывшей в своей провинциальной жизни, как казался скучен в своей счастливой любви он ей. И обкраденность, невозвратимость — они не договорили! Она не успела ему доказать! Он утаил от нее «кредо своей жизни», «итог всего, что ум скопил». Он был открыт — и уклонился. Разочаровался в ней? Устал от ее въедливости? Он ушел, а она не успела спросить, она не успела даже возразить ему. Люди должны бы оставлять не наследство, а исповеди. «Конечный вывод мудрости земной». Было ведь в нем больше, чем он говорил. Или не все скажешь?

Но мелькало и совсем эгоистичное — смутное облегченье, что эта скорбь растворила мучительное — невозвратность потери Виктора.

Пять дней у бабушки Крутчихи оказались томительными: читать — нечего, гулять — холодно, морозно, помогать по хозяйству — лень, да и не положено по статусу гостьи. Мир за окном был серым, коротким и не было в этом мире ни Людвига, ни Виктора, ни Джемушей. А Батов был. Он с этим миром был одного корня.

Расспрашивала Ксения бабушку об отце. Но ушел он отсюда семнадцати лет, а потом уже почти и не бывал — отпал от семьи. И мать его подолгу не навещала — сначала трудные годы, много младших детей, муж-пьяница (Ксения так и воспринимала деда — как мужа бабушки). Потом война.

— А ты, бабушка, съездила бы в Джемуши. Как-никак курорт, отдохнула бы, подлечилась. А за коровой кто-нибудь присмотрит.

— Да надо бы. Я и Валерика-то маленьким только видела. Да вы кушайте, кушайте!

Вот так, Ксения к бабушке — «ты», она к ней — «вы». Наверное, и отца, когда он соберется сюда, на «вы» будет величать. А он и выглядит-то немногим моложе своей веселой матери. У них и зубов одинаково мало. Бабушка не вставляет — так проще ей, чем ехать невесть куда, чтобы их вставить. А отец не вставляет — по привычке плохо к себе относиться: живот болит — грелку кладет, даже минеральную воду не ходит пить; рукава на рубашке протерлись — под пиджак одевает, ботинки обрастают наклеенными подошвами до тех пор, пока еще служит верх, оборванные шнурки надвязываются. Почему, интересно, у отца нет веселости его матери? Может, испортил учитель, который опекал способного мальчонку, научил любить Некрасова и Пушкина, так что уже на всю жизнь Пушкин отца очень мало отличался от Некрасова. Начинала Ксения догадываться и почему, женившись на маме, отец уже редко бывал в родной деревне. Вероятно, маленькая, похожая не то на еврейку, не то на казашку, да еще курилка, да еще старше отца, да еще разведенка, мама не глянулась здесь. Что-то такое мелькнуло недосказанное в рассказах бабушки: о какой-то раскрасавице, верно и чисто ждавшей отца здесь, в деревне — она потом, когда отец привез маленькую чернявую жену, пыталась утопиться. Все это, как и первый мамин брак, уже ничего, конечно, не значило, потому что были рождены на свет они — Ксения и Валерка. Но для бабушки, наверное, оставалось это живым, памятным. Ксения не захотела расспрашивать подробнее, и бабушка тоже, засуетившись, переключилась на другое:

— А солдат-то, солдат-то, сосед, что убивался за тобой, женился, вернулся из армии и женился, симпатичная женка, городская. Оне тамочка и живут, у ейных родителей.

Чуть ли не в тот же день Ксения видала солдата — к матери он наведался. Но как же изменился — смотрел на Ксению и словно не видел ее. Не то что чувства — даже воспоминания чувства не проглядывало. Неужели же, случись невероятное, поженись они — и это была бы у него любовь на всю жизнь? Что же это такое любовь, свирепое, но переменчивое? Неужели и с Виктором — могло быть так, а могло и совсем иначе? Неужели и любить ее мог бы Виктор больше или меньше? Едва ли. Один, обреченный на одиночество, даже рядом с теми, кто любит его… Господи, какой одинокий, и никто никогда не будет этого знать. Одна только фамильная инженерная честь, для которой зачем-то надо не щадить себя. Бедный Виктор, бедный Людвиг, бедная она. Не нужно ей больше этой бессмысленной, уничтожительной сложности, нужно ехать, как можно быстрее, к Батову, отогреться, успокоиться, утешиться возле него.

Домой она ехала другой дорогой, минуя Москву, с двумя пересадками — на каждой пересадке уже привычно пользуясь своим юридическим удостоверением, чтобы не торчать в длинных, многочасовых очередях.

На последней ночной пересадке дожидалась она поезда не в тесном, забитом зале, а в дежурке у милиционера. Милиционеру хотелось спать, и он развлекался как мог.

— Где жили последнее время? — спрашивал он безбилетника, хотя все нужное было уже выяснено.

— В Вильнюсе.

— А что ж уехали оттуда?

— Да чего ж одному болтаться.

— Женились бы.

— Чего же мне жениться, когда у меня здесь жена есть?

— Она уж, может, другого нашла.

— Не. Ребенок у нас. Она ж с моей матерью живет.

— Ну хорошо, идите.

Никакого отношения к существу дела этот разговор не имел Но милиционер знал, что ему ответят на любой вопрос. И спрашивал, тянул бессонное время.

— Где живешь? — спрашивал он мальчишку.

— А когда где.

— Где последнее время жил?

— В Ольховке.

— Неправильно отвечаешь. Положено подробно: район, место работы.

— Ольховка Березняковского. В пастухах я там был летось.

— Какая она — большая деревня?

— Ольховка-то? Полтора будет.

— Чего полтора?

— Километра полтора.

— В длину?

— Ну да.

— Вот так и нужно сказать: деревня очень большая, в ней очень много народу. Понятно?

— Понятно.

— Вот, нужно быть культурным. А то как же ты коров будешь пасти? Водитель стада, и такой некультурный. А? Как же ты коров будешь воспитывать, если сам такой некультурный? Та-ак! Не слышно ли где в Ольховке, чтобы дом продавался?

— Не, не знаю.

И Ксения не могла понять, спрашивает ли милиционер о доме потому, что хочет купить, или просто тянет время. Она и сама с трудом боролась со сном, но даже в невольной дремоте ее не оставляла торопливость — впервые она ехала в Озерища — как домой, впервые ее там ждал человек, которому она нужна была настолько, что выбора у него не было.

Приехала в Озерища вечером, на добрые сутки раньше, чем намеревалась. Поинтересовалась у Татьяны Игнатьевны, не спрашивал ли ее кто. Нет, никто. Письмо из Джемушей, больше ничего. В обычный час их с Батовым встреч Ксения вышла из дома: пусть ее еще рано ждать — он должен, тоскуя, приходить сюда в это время. Но, хотя она и у дома задержалась, и по улице очень медленно шла, Батов не появился. Тогда Ксения пошла к Полинке. Та обрадовалась ей, хотя и не так бурно, как почему-то хотелось Ксении. Как да что в Озерищах, в суде, расспрашивала Ксения. Та отвечала, не переставая подкладывать в печку, чистить картошку, наливать чайник.