Наталья Суханова - Искус

— Запрашивают, — объясняла судья. — Ты человек приезжий, тебя здесь не знают.

— Я же написала в анкете.

— Проверяют, всё ли написала.

А сама поглядывала на Ксению пытливо.

И ведь, и в самом деле, утаено было, что двоюродный мамин брат, с которым мама вместе воспитывалась, дядя Берта, профессор и ученый, арестован в сорок восьмом году как враг народа. Ни поступая в институт, ни после Ксения о нем не упоминала. «Ты можешь просто не знать! — сказала мама. — Где Сибирь и где мы! Ты его и не видела-то с пяти лет. И не родной он тебе дядька — двоюродный». Вот это, наверное, и выясняют, думала Ксения.

Лица за длинным столом все знакомые, но серьезные, отдаленные. Елизавета тут же сидела — член бюро, и что-то, верно, уже знала — сдержан, уклончив был ее взгляд.

— Расскажите биографию.

Рассказала.

— Почему вступаете?

Хочет быть в первых рядах… — именно так положено отвечать. Не просто строить коммунизм — все, мол, строят, — а быть в первых рядах. А что, если спросят: почему вы хотите торжества коммунизма? Тут или ври, или пропадай. Ведь для всех коммунизм — конечная цель, сияющее будущее. Возможное или невозможное — это уже предмет частых споров. Чаще: «Ох, нескоро еще!». А некоторые: «Да никогда его не будет! Не верю!». Но с ее точки зрения, коммунизм — не цель, а средство. И потому нет ничего невероятного в том, что он будет. Не может не быть — нужен. Цель не всегда возможно достигнуть, а вот средство быть обязано… К счастью, подобных вопросов не задают. Как в Бога можно только либо верить, либо не верить, так, считают верно, и коммунизма можно, как царствия божьего на земле, либо хотеть, либо не хотеть, либо верить в него, либо нет. А для чего — ну, ведь не спрашивают, для чего рай или Бог. А надо бы… спрашивать…

Вопрос о новой системе планирования. Отвечает. Пауза. Кто смотрит на нее, кто на секретаря, который перебирает на столе бумаги — ее бумаги. Ну же, ну!

— У вашей матери это первый брак?

— С отцом?

— С Крутских.

Издали начинают, сейчас дойдут до материного детства, до дяди Берты.

— Нет, у нее еще был брак до этого. Недолгий.

— Зарегистрированный?

— Не знаю.

Может быть, подбираются к ее, Ксениному, поведению здесь, в Озерищах? Может быть, членам бюро небезынтересны сплетни? Она с негодованием отвергнет подозрения, а они скажут: «Конечно, мы и не сомневаемся, но, будучи на столь видной работе, нельзя давать повод…» — как вечно проповедует судья…

— Вы знаете фамилию?

— Кого?

— Первого мужа вашей матери?

— Нет.

Секретарь уже не роется в бумагах — смотрит на нее:

— Вам известна судьба первого мужа вашей матери?

Что за чертовщина? Почему они должны рыться сами и ее туда же носом тыкать — в прошлое мамы?

— Нет.

— Вы знаете, что он был осужден как враг народа?

Как? И первый мамин муж? Не только дядька?

— Осужден? — туповато переспрашивает она. — Нет, не знаю. Но, может быть, и сама мама не знает — они ведь разошлись.

— Он писал вашей матери, уже будучи осужденным. Писал как жене.

Да, об этом бы мама должна была ей рассказать! Уж эти болтушки — о чем-то прочно молчат. Похоже, она подозревала, что мать не зря не распространяется о первом своем браке.

— Но Ксения Павловна могла и не знать, — это голос Елизаветы, Елизавета за нее вступилась. — Это ведь было еще до ее рождения.

Секретарь:

— Да нет.

— Ну, она была совсем ребенком!

Больше ничего при ней не говорят. Ее просят выйти и подождать за дверью. За двойной дверью.

В предбаннике все еще полно людей. Ксения стоит у двери, повернувшись спиной к любопытным взглядам. Позорище! Ужас! Обо всем этом мать обязана была ее предупредить — меж разговорами о хиромантии и гигиене. Если не примут, надо отсюда уезжать. Интересно, поедет за ней Батов? Но вообще-то, даже уехав, как жить — выставленной, выгнанной, отчужденной? И тогда уже всюду — стена. Семья полна врагов народа. Ну, мать! Думала, поди, что если как бы забыть, замолчать, то и другие не вспомнят — главное, самой забыть и детям никогда не обмолвится.

Больше она об этом не думает. Думает, удобно ли будет у кого-нибудь из мужиков попросить папиросу. Да нет, не успеет, нельзя.

Елизавета выглядывает в дверь:

— Заходите, Ксения Павловна.

Ксения стоит у стола, опустив глаза, но, войдя, успела заметить улыбки, облегченное движение.

— Решением бюро райкома партии Озерищенского района прием кандидатом в члены партии Крутских Ксении Павловны утверждается, — не то зачитывает, не то говорит Секретарь райкома, и тоже улыбается — все-таки, наверное, приятно делать добро. — А с матерью, Ксения Павловна, советую вам поговорить. Дети за родителей, конечно, не ответчики, но вам, адвокату, юристу, понимаете ли, а теперь и кандидату в члены партии нужно уже снимать розовые очки.

Черт, «розовые очки» — хотел, наверное, как лучше сказать, а резанул — «розовые очки!» — Ни фига себе, противное какое-то выражение…

В суде, где собрался «бабком» обмыть ее прием, Ксения выпивает разом свой стакан, и вдруг плачет. Переволновалась. Срывается. Ее же приняли из милости. Лучше бы уж не принимали. Да нет, не лучше, тогда бы уже вообще не жизнь. Перетерпеть надо. Елизавета, довольная, улыбается — она же отстаивала ее, хотя и схлопотала замечание, что уж ей-то, как прокурору, положено такое знать в первую очередь, не дожидаясь, пока этим займется райком.

— Я ведь понятия не имела! — говорит Ксения (но тут же краснеет: о дядьке-то ведь она знала, и скрыла.).

Бабком зорко смотрит на ее румянец — не верят, что она не знала, но вполне понимают, что скрыла.

— Ничего, ничего, — говорит ободряюще Елизавета, потому что Ксения снова плачет.

— А не сгонять ли нам ешшо за плодово-ягодным? — говорит-поет Анька Сивый Клок.

Домой Ксения не написала. Там ведь отец, а мать должна скоро к ней приехать. Часто она теперь думала, почему все же так прочно молчала мать о первом своем муже. Так, какие-то упоминания, что был такой — высокий работник, но непутевый человек, и разговор уводился в сторону. Ксения всегда считала — чтобы не травмировать их и отца. Первый брак — все-таки какое-то пятно на лике прочной семьи. Мать никогда не выглядела кокетливой или чувственной, поэтому первый, какой-то кратковременны брак ее воспринимался как молодая неопытность. Там вроде и любви-то не было — какая-то благодарность, что ли. Никогда бы Ксения раньше не поверила, что не все тогда же было порвано, что он еще ей писал, из тюрьмы или лагеря, как муж жене — враг народа, да и было ли у него право переписки? Как ее спросил секретарь: «У вашей матери это первый брак?» — «С отцом?» — «С Крутских». С отцом? — с Крутских. Возможно, они считают, что тот — ее отец. Но неужели она дочь того? Тогда ведь все понятно. И то, как не любит ее отец — этот отец! И даже вечная терпеливость матери понятна — еще бы, ведь ее, жену врага вместе с дочерью врага принял отец и прикрыл своим именем. Страшно, но Ксении ужасно жаль отца, который, оказывается, ей не отец. Бедный папа, у которого нет ее, строптивой дочери Ксении. Но если действительно не этот, а тот — ее отец, как смела мама, как посмела она молчать! Не хотела дробить семью? Нет, не имела она права молчать. Ой, неужели? Все говорят, она похожа больше на отца, чем на маму. Ну и что? Ксения сама видела удочеренную девочку, которая была копией своей приемной матери. И ведь читала же Ксения в какой-то книге по акушерству и гинекологии, что женщины рождают детей, похожих на что-то или кого-то, поразивших их. И даже на неродных отцов. А как же бабка Ксения? Тогда и то понятно, как редко они у нее бывают. Но почему тогда ее-то назвали Ксенией? Совпадение? Или она только зачата была тем, а рождена уже при этом отце? Вот тебе и прямодушная инфантильная болтушка мама. Глубокоглазая, да. Только не поймешь, что в этой глубине. Вот тебе и закидонистые ее теории, с которых ее не так просто сбить даже ловкоречивой Ксении: