Наталья Суханова - Искус

Мать оказалась выносливей и глубже.

Приходил Батов, знакомился с матерью, пил чай. Чувствовал себя явно нехорошо, старался держаться светски, но говорил неловко, не гладко, все водил над столом большими своими руками и вертел пальцами. Он и всегда-то много вертел сильными как клещи и какими-то неожиданными в движениях пальцами. Ксению это коробило, но в своем раздражении усматривала она снобизм и сдерживалась, разве что иногда наедине пыталась положить на его извивающиеся пальцы руку. Однако Батову это представлялось игрой, пальцы его без всякого усилия отбрасывали ее руку, опять кувыркались вслед за речью…

Гримасничая руками, Батов таки задел чашку на столе, но подхватил ее и с резким своим смехом поставил на место. Мама улыбалась и кивала, но была, пожалуй, грустна.

Батов, которого вышла Ксения проводить, на ее вопрос о маме засмеялся обескураженно:

— Мама как мама! Опасные они все.

Мать высказалась сдержанно:

— Резкий он какой-то. И очень некрасивый.

«Здесь считают его красавцем, — подумала Ксения, — но это, собственно, одно и то же». Она понимала — матери хотелось, чтобы он был поинтеллигентнее (тоже еще аристократка: с прожженными нищенскими одеялами, с небритым мужем, у них в доме и ели-то зачастую прямо из кастрюль, а о вилках и не помышляли).

— Он много читает, — сказала она вслух. — И очень неглуп.

Но все равно мать пустилась в глубокомысленные рассуждения, что назначение после института надо все-таки получать в город — не для удобств даже, а чтобы был круг хлопцев, из которых можно выбрать себе ровню. Или — тоже не зря так делается — выходить замуж на последнем курсе.

— «Будет бить ее муж-привередник, и свекровь в три погибели гнуть», — насмешливо процитировала Ксения обожаемого отцом Некрасова.

А все-таки задела ее мама. Сама не влюбленная в Батова, она уж очень была во власти чужих мнений о нем. Ольга относилась к Батову с уважением, считала его интересным, умным парнем, и Ксения с удовольствием здоровалась с ней, идя по улице с Батовым. Маму же во все время ее недолгого пребывания в Озерищах она больше с Батовым не сводила.

Как-то, торопясь в Озерища из соседнего района, Ксения попросилась на товарняк, ехала на площадке с железнодорожником, привычно расспрашивала о профессии, кстати упомянула, что знакома с одним рабочим депо — Батовым Михаилом. И была даже обескуражена восхищением, которое вызвало одно только имя Батова:

— Михайла Батов? Ну кто же во всем этом крае, на всей этой дороге не знает Батова? Мастер своего дела! Голова! Куда там инженерам до него — мелко плавают! Самую сложную работу — ему, потому что умен и дело знает. И силач — один сцепление поднимает. Скажи же ты, посмотреть на него — парень как парень. Сухой. Не то что там горы мускулов, бицепсы! Жилы крепкие. На него ездят просто посмотреть. Посоветоваться из других депо ездят. Другой балалакает на собрании, всякие там обязательства берет, в грудь кулаком себя бьет, инициативы выдвигает. А эти инициативы — тьфу. Батову эти трибуны не нужны, и надуваться не будет, зачем ему, — все со смехом, весело. А нужно сообразить, к нему и директор, и главный. Вот был случай…

Это была Слава. Не дутая, подлинная слава, народное признание. И Ксения даже заробела как-то.

Сам Батов относился к своей славе, как к тому, что всегда было при нем, есть и будет. Он сначала с Ксенией насчет книг порывался говорить. Читал он много. Хорошо помнил прочитанное. Ксения, к его удивлению, о половине прочитанных им книг и не слыхивала. И даже интереса не испытывала.

— Таких книг тысячи, — пыталась она ему объяснить, — не стоит тратить на них время.

И переводила разговор на его работу. Ее расспросы льстили Батову.

— Значит, насчет, относительно рационализации… Сейчас, сейчас… Значит, так… До сих пор меня девушки о рационализации не расспрашивали. Так, депо… Черт, я изобретаю, а потом забываю. Ну, значит, вот, смотри…

Он рисовал на земле какой-то блок чего-то. Все же ему не хотелось уходить от художественной литературы. По ходу рассказа он норовил вспомнить какой-нибудь производственный роман, от одного упоминания которого Ксения подкатывала глаза. Чувствовалось, Батов заранее продумывал возражения — а не тот это самый ли, как его, снобизм у нее, не так ли у нее получается, как у москвичей, по ее же словам, которые с жизни одни только «сливки снимают»? Он согласен, это не Лев Толстой, но ведь эти книги как раз о том, о чем она его расспрашивает! Чем они так уж плохи, эти книги, ему, например, нравятся, не так, конечно, как она, за нее он вообще отдаст все книги со Львом Толстым и Пушкиным в придачу, ха-ха, но… Она отмахивалась от его продуманных доводов — плохие книги это плохие книги, и снобизм тут не при чем, жизнь интереснее плохих книг, так что не надо ей производственных романов, пусть он сам расскажет.

А вскоре — закон парных случаев! — вновь разговор о первосортной и третьесортной литературе, только уже не с Батовым, а с новым помпрокурора Фридрихом:

— Полтораста, пусть даже тысяча шедевров мировой литературы — это, подружка, не для тех, кто впервые пришел к книге, — говорил с увлечением Фридрих, расхаживая по канцелярии и не замечая иронических взглядов, которыми его провожали Ольга и девчонки. — Главное помнить обо всех этих школьниках, обсасывающих сотни книг, об этих, понимаешь, полчищах грызунов. Шедевры мировой литературы — это не для них — до шедевров еще дорасти надо.

— Чтобы дорасти — надо расти.

— Шедевры в этом возрасте не принесут вреда — не принесут и пользы. Но если не будет нескольких сотен книг, которые проглатываются в одну ночь и в которых герои, приключения, вечная верная любовь и все такое прочее… если не будет нескольких сотен книг, пусть не так уж хорошо и написанных, но о хороших людях — да, героях, — они прочтут сотни порнографических, просто бульварной дешевки.

Появлению Фридриха в районе предшествовала любовная история. Курносенькая помпрокурора, та самая, что опухла от слез, когда сообщили о смерти Сталина, но вообще-то, несмотря на безмужие и безотцового сына, была неунывающая, веселая и не раз хвасталась, что хоть вместо грудей после кормления сына у нее только крохотные, плоские мешочки, зато ножки хорошенькие и мужики ее любят, потому что она под ними змейкою вьется — сошлась с Геною, тем самым парнем, что провожал Ксению с первых ее в Озерищах танцев и рассказал анекдот про Христа и двенадцать апостолов, шествующих по воде. Была помрокурора лет на восемь старше Гены, и мать и сестра его (главврач в больнице) негодовали и доводили Гену до того, что он однажды даже топиться побежал. Майские праздники были — озеро еще совсем холодное, курносенькая помпрокурора бегала по берегу, кричала: «Вернись! Я прошу тебя!», и плакала, и толкала к воде Батова. Батов пошел спасать. Но, не догнав, завертелся вдруг на месте и повернул к берегу. Впрочем, следом за ним и Гена повернул. Выскочив на берег, Батов бросился в кусты затягивать лопнувшую в трусах резинку, а Генка стаскивал с себя и выжимал мокрую одежду. Ни тот, ни другой не заболели, но дело на этом не кончилось. Генина сестра написала в областную прокуратуру. Приехала комиссия. Всех судейских и прокуратуровских комиссия вызывала, расспрашивала о поведении помпрокурорши, гуляет ли она, пьет ли. Вызвали и Ксению. На вопрос о поведении помпрокурорши Ксения с возмущением отказалась говорить. На вопрос же, не приходилось ли им бывать в одной компании, ответила, что да, раз или два отмечали вместе советские праздники, пили мало, но, естественно, подняли тосты… Однако, именно показания Ксении, соответственно интерпретированные комиссией, оказались единственным свидетельством против курносенькой. Та даже не сердилась.