Наталья Суханова - Искус

Выездные сессии Ксения любила. В больших комнатах сельсоветов, в колхозных, не согреваемых и летом клубах набивался народ, хорошо знавший всех проходящих по делу. Реплики из зала дополняли судоговорение. Здесь не было того (возможно, малолюдьем объясняемого) чувства, что ты из привычных комнат просто вышел в привычную же, только неуютную и холодную, — с тяжелыми скамьями, с длинным столом под уже начавшими линять портретами вождей, — комнату. Вышел, мерзнешь, играешь в некую игру со сложными правилами, и вот только непонятно, почему здесь человек, который смотрит на тебя пристально и напряженно? Судья в это время, сняв за стенкой стола туфли, кривоного почесывает одной ногой о другую и пишет вступительную часть постановления; народные заседатели, обалдев от мудреных речей, едва перебарывают сон. Даже в прославленных речах адвокатов прошлого есть что-то наивное, инфантильное, но все же в этих речах, пусть подрумяненных сентиментальностью и патетикой, предстают живые люди. Теперь наивную сентиментальность подменили служебные характеристики и социальные графы — партийность, происхождение, семейное положение и прочее. А на всем этом зыбкая сетка статей — меж какой и какой графой ляжет.

На выездных как-то иначе это выглядело: тоже какое-нибудь неуютное казенное помещение, но не твое — ихнее. И начиналось, как и обычно, как и положено по порядку судоговорения: «Встать. Суд идет», «Просим садиться», «Объявляется состав суда», «Разъясняем ваши права», «Когда обвинительное заключение получили?». И — «Ходатайства есть?», на что, как и обычно, люди отзывались оторопелым:

— Чего?

— Есть какие-нибудь просьбы, отводы? Может, судья, заседатели не устраивают? Есть ходатайства?

— Да нет. Чего же. Нет. Нету ходатайств.

От старательности люди даже ударения меняли в словах — «ходатайств», «ходатайств». Но потом в своей знакомой обстановке они как-то отходили, говорили увереннее и проще, чем в судебном зале.

Для выездной сессии судья подбирала дело покрупней — из которого можно извлечь «воспитательное значение», а также экономию для государства — за счет проезда свидетелей. К этому главному делу подверстывались мелкие — о взыскании невыплаченных ссуд, разводы, алименты. Народу набивалось больше, чем в кино. И шло, и шло, со сцены в зал, из зала на сцену, от судейского стола к скамьям, от скамеек к судейскому столу судо- и народо-говорение. Если страсти в зале уж очень бушевали, судья призывала к порядку, грозила выводом из зала, но, впрочем, в зале и сами смолкали, когда судоговорение приобретало острый характер — только вздыхали и ахали.

— Зачем вы угнали машину?

— Угнал, чтобы прокатиться.

— Вы кажется нетверёзы? У вас нетрезвое состояние?

— Нет, я заболевши.

В зале:

— Он такой заболевший семь дней в неделю.

— Для Катьки и Дуськи он здоровый.

— Буду из зала выводить, — призывала к порядку и тишине судья. И к обвиняемому. — Суд слушает вас.

— Чистосердечно признаю себя виновным.

— Не-не-не, все по порядку.

— Ну, значит, что-то взбрело мне в голову, я даже сам не знаю. Оно, что ключ не вынувши был. Поехал, потом ребят подсадил. За Волчихиным мотор заклинило… Не, ломал не я, ломали ребята.

В зале:

— Ага, не он! Вали теперь на малых!

— Те малые уже по бабам ходют.

— Не мели ты — «по бабам»!

— Тише, тише!

— Чем объяснить, что вы вовлекаете несовершеннолетних? — спрашивала судья.

— Не знаю, как и сказать.

— Как это, не знаете? Вы человек здравый.

— Не разберусь и сам.

— Потому что надо быть трезвым, объективным, но не в таком виде, как вы сейчас, — проводила судья воспитательную работу. — Не в таком виде, в каком вы были, когда угоняли машину. Если все будут тверёзы, то и преступлений не будет.

Фридрих говорил потом в своей обвинительной речи о вреде пьянства и отсутствия культурно-массовой работы. И Ксения — в своей адвокатской — об отсутствии культурно-массовой работы. И о нужде в колхозе даже в таких мужских руках. А о том, о чем в зале шушукаются, что последнего парня из деревни забирают, что, если посадят, не одна девка споет на «сковородке»: «А сиротиночка я не по матери — осиротела я по симпатии» — об этом говорить не положено почему-то, хотя ведь и для этого должно бы место быть в речи адвоката. Но ведь и неизвестно, что хуже: быть невестой отбывающего срок или женой пьяницы. В деревнях мужики спиваются почти поголовно, так что, если какого-нибудь язвенника и обзывают гнилым и хворым, то все же у него-то в дому, как правило, ни брани, ни слез.

— Слушается дело о хранении самогонного аппарата. Аппарат уничтожен путем излома на месте. Предъявленное обвинение признаете?

— Признаю, что держал, но не признаю, что гнал. Как была брошена там колода, так и лежала. Я мог бы уничтожить, но не сделал. Я не знал, что на это есть статья. Откуда мне знать законы?

— Зачем себя так ставить в низость? Вы не безграмотный человек.

— Меня пришли проверять, как печка, как проводка, нет ли там золы под коридором. Они говорят: «У тебя пахнет самогонкой. Не нальешь ли стопочку?» Я сам бы, говорю, выпил, да где взять? Я им предоставил все: «Смотрите». Когда тянут трубку — а где они нашли, не знаю. Ну да там, усовершенствована — она уже, валявши, сгнила!.. А мое последнее слово — чтобы товарищ Пожематкин был бы принципиален. Так же и Сельдяков. Потому что они пришли по делу пожарному, а искали аппарат. Пожематкин на меня обозливши — мстительством занимался… Сказал: «Я тебя все одно подловлю!» И подловил.

И в зале, и Ксения понимали, что и в самом деле подловил, «мстительством» занимался, как почти всегда с аппаратами этими. Потому что у кого их нет? Найти их несложно, дай сигнал — через две недели ни одного аппарата в районе не будет. Но если нет сигнала — никто их и не ищет.

И свидетели понимали, в чем дело. Оттого показывали уклончиво:

— А я, понимаете, не могу сказать точно. А чего мне замечать? Я же не знал, что такой разговор будет. Я ведь гроб не стану готовить, если не собираюсь помирать. Нашли трубку, а иде они нашли, не знаю… Я не знаю, чего они еще нашли.

— Не знаете ничего, а вдруг подписываете.

— Ну он нам объяснил, чего подписывать надо… Пожематкин.

И в зале:

— Отмстил Пожематкин!

— Помстил через край!

— Право в руках — чего не помстить!

Фридрих говорил о вреде самогоноварения и при этом ссылался на предыдущий случай с угоном и порчей машины. Ксения говорила о вреде самогоноварения и тоже на этот случай ссылалась, но выворачивала к отсутствию культуры на селе, к отсутствию настоящей воспитательной работы. Судья говорила о вреде самогоноварения, на предыдущий случай ссылалась и назначала, посовещавшись с заседателями, срок побольше — для воспитания слушателей, но приговаривала условно, со сроком испытания. Это тоже было в правилах выездных сессий — строгость в сочетании со снисхождением. От этих праздничных строгости и прощения, а может — просто оттого, что они, как на каникулы, вырвались сюда, в глубинку, где так хорошо в начале лета, — не только не было чувства тревоги, наоборот — полного отдыха и свободы. И тишина здесь была особая. Выходили люди на крыльцо, гомонили, но уже через минуту рассыпались, и каждый голос был по отдельности — голос, что-то рассказывающий, со смехом женщины, детский рев из окна, смех за домом, кудахтанье кур, пение птиц — всем хватало места в этой просторной тишине, так что ее еще и оставалось сверх. Всюду трава зеленела, такая живая и яркая, так что и ступать-то на нее неловко было. Судейские звали ее в сельпо, а она в лесок сворачивала, и так быстро исчезала из зрения и слуха деревня, что даже боязно становилось. Здесь были свои голоса — птичьи и лягушачьи. В уже загустевшем, затемневшем лесу паутинчато посверкивали березки. В любой луже, любой ямине, озерце неистовствовали лягушки. При ее появлении они замолкали и прятались. Но стоило немного постоять неподвижно — и вот уже появилась первая лягушка: уцепившись за лежащую на воде палку, раздувала на шее пузырь, курлыкала. И тут же там и сям выскакивали из воды другие лягушки, кричали, вздувая пузыри шире головы, шире туловища. Какая-то лягушка, видно самка, оторвавшись от своей кочки, пускалась вплавь, и тут же навстречу ей и вслед бросались остальные. Одна, две из них карабкались ей на спину, но, верно, не время еще было — сбрасывая их, она уплывала, а те поспешали за ней… Лесок перемежался полянами. И лес, и поляны обильно цвели. И звенели комары.