Наталья Суханова - Искус

Ксения сердилась, сбивалась в доводах, перескакивала на другое. Государство отдельных людей видеть не может, оно издает, исходя из больших чисел, закон, но Фридрих-то здесь, не где-нибудь, он видит конкретных людей, как же он может для Бабкиной просить максимальный срок с отбытием? Это и есть прокуратура, которая охраняет законность, правопорядок и граждан? Которая даже от обвинения может отказаться, если совесть ей так подскажет? Или это одни декларации, для того только и провозглашаемые, чтобы бросить тень на защиту — это, де, ваше частное дело. Прокурор, дескать, и сам может выступить в защиту обвиняемого, — это при том, что в его же вотчине и вели следствие, — и не как подозрительный частный адвокат, а с государственных позиций?!

Фридрих посмеивался: прокуратура, мол, и в самом деле могла бы быть объективной, если бы не создавала некоторый запас прочности от таких, как она, говорливых и цепких адвокатов.

— Шучу, шучу, подружка!

Но Ксения уже завелась: что-то у него есть общее с одним когда-то близким ее товарищем! Все они: и прокуроры, и инженеры — государственные умы, знающие прекрасно, что именно нужно народу, простым людям, и готовые благодетельствовать! Великие инквизиторы, черт бы вас подрал! Оставьте людям самим хоть что-то решать!

— Вот твои две простые людины и решили сами! Чтобы решать, надо разбираться! — Фридрих, между прочим, не теряет шутливого тона, не то, что она. — Хирург, например, берет кое-что на себя — он специалист, ему и карты в руки. Нет, подружка, боишься замараться — сиди в сторонке, созерцай! Или ты действуешь, или ты ничто, пусть я повторяюсь, но это так, это проверено! А действующий что-то берет на себя, у него должна быть инициатива и чувство ответственности.

— А другие пусть будут ничто? — некие смутные мысли проносятся, нет — проползают, колеблются у нее в голове.

— Ну, почему же… — говорит рассеянно Фридрих, рассеянно и снисходительно. — А вообще-то, подружка, не об том мы с тобой.

Сомнителен, говорит Фридрих, сам закон, запрещающий аборт. Шестым или восьмым женщина все равно пойдет на аборт, и коли не согласится тетка, сама начнет ширять себя спицей. Но государство, как верно изволила выразиться подружка, мыслит законом больших чисел: десяток-другой тысяч детей все-таки даст ему этот закон, а если при этом тысяча-другая мамаш погибнет, все-таки государство в прибыли. Вот выровняется военный урон, и государство отменит этот закон. Не это волнует по-настоящему. А то, что в городе бездельная мадам тот же аборт, но у специалиста, без риска сделает — здесь же две работящие бабы опять за все ответчицы. Отец часто ему говорит: «Ваша прокуратура — сети наоборот: покрупнее рыбу выпускают, помельче — задерживают». А ведь так оно и есть. Чуть покрупнее прихватишь — сейчас из райкома: дело следствием прекратить, мы сами. А сами известно что — с одного места на другое передвинут. Выговор запишут, но пройдет время — снимут. Вот так-то, подружка. Вот от этого нехорошо на душе.

Воодушевленная его откровенностью, Ксения наводит разговор на Прямуху и Кокорина: прав же ведь Кокорин, настоящий ведь человек Прямуха?

Но Фридрих не поддерживает. Что значит, прав Кокорин? Что дворник в поселке нужен? Или что членов партии нужно строже судить, чем беспартийных? Или что прокуратуру и райкомы чистить надо? И дворники нужны, и партийных нужно строже судить, и прокуратуру чистить надо. Только и так-то не удерживается специалист в прокуратуре. За восемьсот рублей вкалывать день и ночь? И в городе, и в районе, чуть оглядятся, бегут из прокуратуры. А в партии? Взносы, собрания, поручения. Начальство да карьерист в партию лезут, а рабочего да колхозника туда не затянешь. Наивен и, в сущности, малограмотен этот Кокорин. Дурак думкой богатеет — вот что такое ваш Кокорин. Утопичен, хотя и слова, вероятно, этого не знает. Что нужно, подружка, и дурак поймет. Это только Кокорину по наивности и малограмотности кажется, что он первый увидел, первый додумался. Самый главный вопрос-то не в том, как лучше, а почему как лучше не получается. И Колосова из этих же, наивно-крикливых — и здесь плохо, и здесь не так! А поставить ее, скажем, столовой заведывать, так люди у нее разбегутся. На воров, если хотите знать, государство твердый расчет делает — не зря поварам платят так мало, что, не воруй они — и не проживут.

— Тпру, приехали. Чего же в таком случае вас-то в прокуратуру занесло, за что же вы боретесь, товарищ помощник прокурора?

— За то, чтобы не загребали больше положенного, чтобы в установленных рамках держались, — смеется Фридрих. — Очень уж просто у вашего Кокорина — вот я только против чего. Утопист ваш Кокорин! Мол, так и так было бы хорошо. Да кто ж говорит, что плохо? Хорошо, да не с чего взять.

— Значит, колхозник — крайний? Дери с него, эксплуатируй?

— Страшно сказать, а так оно и есть. На чем, по-вашему, социалистическая промышленность выросла? На экспроприации середняка. И север, и восток на этом осваивали. И победили на этой же эксплуатации.

— Не поздновато ли в двадцатом веке петровскими методами державу поднимать?

— А ты, подружка, если такая умная, скажи, как иначе? Чем?

— Может быть, так, как Кокорин говорит. Потому что, какой же это социализм? Какая демократия?

— О демократии, кстати. Так ли умен демос, как принято утверждать? Горький не идеализировал народ. Особенно крестьян. Да и Шолохов — тоже…

Когда вернулась Ксения в отведенную для ночлега избу, все судейские уже спали. Душно в избе было. Грохнув каким-то ведром, выбралась на крыльцо, села в большом и бесшумном свете луны. Всё вокруг было четко и размыто, сам свет был осязаем и бесплотен. И виделась почему-то — наверное, из материалов дела, где фотографии мертвых, не живых, — бредущая в этом бесплотном, но осязаемом лунном свете Мария Белоногова с взрезанным на патологоанатомическом вскрытии животом, с недоношенным, умертвленным младенцем — лягушачье лицо; убийца — битая, думавшая о пяти, оставшаяся в смерти с шестым. И не было это ни страшно, ни противно, а только очень тоскливо.

Летний месяц в Озерищах Ксения спала по три-четыре часа в сутки. Утром еле раздирала глаза, шла на работу с головной болью, мечтая об единственном — отоспаться. К вечеру ни головной боли, ни желания спать — как и не было. Днем, правда, она иногда прихватывала сна часок-другой в комнатушке за шкафами Полинкиных исполнительных дел. К вечеру по-настоящему жизнь-то и начиналась. Впрочем, какой в Озерищах вечер — солнце еще высоко, никто о сне и не думает. Наскоро поев, приодевшись, выходила навстречу Батову. Из кино или с танцев шли не домой, а на озеро — кататься на лодках, печь на островах картошку и рыбу. Большими компаниями собирались — человек по двенадцать, в одну лодку не умещались. Хохотали, пели. Пела и она, еще институтские, рисковые песни. Просили: «Спой «Соловья!»». Не Алябьевского, конечно.