Наталья Суханова - Искус

Дядя Митрий (больше, может, в противовес жене) к религии относился прохладно:

— У этих баб на языке Бог, а сами готовы друг друга со свету сжить. А я так понимаю: делай людям добро — вот и вся религия!

Но праздники любил — любил застолье, в гости ходить любил, любил нарядную свою красную рубаху.

Еще весной Ксения послала документы в аспирантуру — не в столичный вуз, а в соседний с Джемушами город. Правда, там был только педагогический институт, и аспирантура не по философии, а по марксизму-ленинизму. Но Ксении казалось, что на маленькой кафедре провинциального института для нее, выпускницы столичного вуза, будет лишний шанс.

Историей партии, языком, философией она занималась понемногу всю зиму. Теперь, взяв двойной отпуск, — трудовой и для сдачи экзаменов, — должна была написать реферат. Ах, если бы это был «Метод Гегеля против него самого», или же, поскольку не сугубо философская кафедра, например ««Философские тетради» Ленина». Однако существовал твердый перечень тем для вступительных рефератов. Она выбрала ближайшую: «Ленин о роли идеологии в борьбе пролетариата». Это все же что-то — «первичное» и «вторичное», «идеи, овладевшие массами, становятся материальной силой» и прочее, такое же.

И вот, весна, лето, Джемуши. Тему должна была утвердить заведующая кафедрой. Ксения прождала ее в летнем пустом институте часа три, прежде чем дали ей домаший адрес. Женщина, вышедшая на стук щеколды в калитке, была хрома и, кажется (у калек возраст смазан), довольно молода. Беседовали в маленьком садике. Ксении хотелось найти поддержку в этой женщине, и она слушала заведующую внимательно и сочувственно.

— Вы хорошо подумали о своем выборе? — спрашивала женщина. — Наука — это как монастырь. Ей отдаешь всю себя — уже ни для чего иного нет ни времени, ни сил.

Ксения постаралась не смотреть на короткую ногу заведующей, постаралась проникнуться. Если это о личной жизни — что же, она согласна пренебречь. Личная жизнь, прущая на первый план, ей всегда была в тягость. Слава богу, сумасшедшая любовь позади, а значит — позади и эта опасность затмения любовью всего остального. А стихи — ими тоже она готова пренебречь? Да, если ей дадут возможность разрабатывать главную для нее тему: есть ли развитие от низшего к высшему — как закон. Да, она понимает, да, она подумала, да, она готова. И смешливое в голове: чем отличается пионер от картошки? — Пионер «всегда готов», а картошка не всегда…

Хромоножка говорила еще о теме, выбранной Ксенией, какие-то общие слова, да еще этим дурацким жестяным языком. Вот этого-то языка Ксения, возможно, и не вытерпит — рванется к поэзии. И спохватившись, не выдает ли ее лицо разочарования и скуки, — усиленно, истово закивала.

Калитка закрылась за ней, и Ксения вздохнула облегченно.

Дома на этот раз Ксению не трогали, ходили на цыпочках, говорили шепотом — почтение к занятиям наукой или надежда на ее переезд в Джемуши? Один Валерка кружил возле — из ревности ли к почтительности родителей, из любопытства ли к толстым книгам, завалившим письменный стол. Если занятия шли хорошо, она чувствовала себя заслужившей отдых, вставала, выглядывала во двор, шла чего-нибудь пожевать, и тут Валерка подлавливал ее.

— Вот если ты занимаешься философией, — говорил он в своем обычном обличительном тоне, — ты, естественно, должна знать всё существенное, ну, хоть в общих чертах. Я вот не понимаю, какой смысл что-то делать, к чему-то стремиться — ведь человек все равно помирает, и само человечество, как это следует из науки, тоже погибнет. В конце концов, всякие там радость, любовь, героизм, творчество — инстинкт сохранения, и только!

Он, конечно же, не ждал от нее удовлетворительного ответа. Удовлетворительный ответ он просто бы не услышал. Он ждал от нее растерянности и сбивчивости, неумения ответить. Она призвана была уничтожить остатки его неуверенности в себе, остатки его почтения к ней. Но именно потому она не могла не откликнуться. Да и любопытно было копнуть, о чем и как думает ее длинный братец в перерывах меж двумя пластинками. Откликалась на подобные вопросы она в великолепных традициях уважения к собеседнику. Но очень скоро выходила из себя. Ее раздражала его глухота к доводам, неумение мыслить последовательно, его нежелание, наконец, самому порыться, почитать, вдуматься. И отвлекали и раздражали собственные мысли по ходу спора, и стрелки часов, показывающие, что она опять влезла в спор, а время между тем идет. Она хотела было привести Вересаева с его «все эти вопросы опадают с сияющего существа жизни», но ее ведь саму не удовлетворяло это, столь схожее с «того, кто наслаждается, чесотка не грызет». Так ведь грызет же: Толстой пятидесяти лет, даже и пятидесяти еще не было, здоровый совершенно, счастливый, стал загрызаем этими мыслями — а уж было чем наслаждаться: и любимая жена, и дети, и любимая работа… Она отказывалась от помощи Вересаева, она наступала на брата с другой стороны:

— А почему мой дорогой брат полагает, что человечество непременно погибнет?

И улыбалась, слушая знакомый еще по Виктору набор доводов: солнце погаснет, второй закон термодинамики, тепловая смерть Вселенной и прочее, и прочее.

— Ах, скажите, законы термодинамики! Ну и что? Пройдет десять, двадцать, тридцать лет — все эти законы получат другое толкование, войдут составной частью в более широкий закон, а ты, как та девица, которая перестала отказывать кому бы то ни было в чем бы то ни было, потому что все равно грядет атомная война и всеобщая гибель…

Эти колкости Валерка предпочитал пропускать мимо ушей, порозовев, правда, от сравнения с доверчиво-распутной девицей:

— Ладно, тепловая смерть — это, в конце концов, не так существенно! Все равно… какой смысл может быть в чем бы то ни было, если Вселенная бесконечна?

Она даже переспрашивает:

— Как-как?

— Да, если Вселенная бесконечна!

Великолепно! Нет, Валерка не дурак. Сами его ошибки великолепны. Если человек конечен, и человечество конечно, и Вселенная конечна — смысла нет. Но и в бесконечной Вселенной всё теряет смысл. Машенька Ружницкая, бегущая и бегущая вдоль бесконечных пространств. Эх, жаль, что ей не дадут писать работу о Гегеле. Это ведь не далекий от жизни философ, дудки — тут и она в прошлом, и Валерка, и Машенька Ружницкая, и тысячи других. И конечное, и бесконечное — отдельно, сами по себе — бессмысленны, прав Гегель. Она думала о том, почему ее слова остаются для Валерки просто словами, так что и бесполезно рассказывать ему о Гегеле, о котором и рассказать-то трудно. Почему, слыша друг друга, люди не слышат? Потому что за одними и теми же словами у людей стоят разное чувство и разный опыт? Ведь для Людвига одно стояло за словами «Бог», «религия», «социализм», «диалектика», а для нее совсем другое. «Гармония» — как много значило для него это слово и как зачастую совсем другим представало перед ней.