Наталья Суханова - Искус

Ну вот, поздоровались, заговорили. Да, он узнал случайно, от Севки, захотелось повидаться, не помешает? Ну, как жизнь?

— А ты?

— Всё по-прежнему.

— По-прежнему ли?

— По-прежнему.

— Ну, дай тебе Бог, спасибо, что не забыл.

Уже невыносимо, уже хорошо, что поезд отходит, что нужно вспрыгивать на подножку, что не надо руку жать или, еще хуже, целовать в щеку. Всё, всё, хватит, довольно. Рукой помахать. Или уж и не махать?

А теперь сесть и отключиться от всего. Снова увидеть, как он шел, приближался. В замершем шуме. Так, наверное, ждет Сикстинская Мадонна. Эти, вокруг нее, гомонят, тянут младенцы-ангелы «славься», лопочет о том, как восхищена и робеет, святая Варвара, бормочет старец. Но всё покрыто, как океанскою толщью, тишиной. Даже поступь Мадонны не слышна. Вселенские пожары разгораются в тишине. И рушатся, и возникают миры в тишине. Спасибо тебе, Боже, теперь я знаю. Что е с т ь, что бывает. Иное. Рядом с которым неслышно привычное. Есть то, из чего вырастают новые вселенские ветви, есть окна, есть выход за круг.

Прикрывая глаза, чтобы к ней не обращались, она снова внимала тишине, в которой приближался к ней он, ей было больно, и она не хотела притупленья.

В Озерищах, между тем, ждало ее пораженье. Удар нанесла Прямуха. Она ушла с той самой работы, за которую так воевали все они вместе.

— Ну, теперь же я сама, — усмехалась со стыдливой бесстыдностью Колосова.

— Чего же ты испугалась?

— Не испугалась. Страха во мне не было и нет пожизненно. А только люди стали уходить. Пеняют мне: «Мы же тут из-за чего горб ломаем? Из-за куска хлеба да кружки молока горбим, а если нет, так ты уж сама за эти зарплатные гроши горб ломай». А что, Павловна, оне правые. Мне и самой другой раз не под силу честною быть. Ну да я уж этим больная. А ихней вины нету. Жизнь как-то так построена, что подворовывать заставляет. Так у меня оно одно дитё, — а у других иных и дети, и родители, и свекры на руках, и мужья-инвалиды. Ненавидела-то я больших воров, а отрыгнулось на труженицах. Ежели бы в меня одну упиралось, я бы вас не подвела, а тут невмоготу мне стало. Те самые бабы, которые при комиссии не выдерживали, от самых дверей возвращались, чтобы правду сказать, теперь смотрят на меня как на врага человеческого. «Выслуживаешься» — говорят. «Женщины, да за что же я выслуживаюсь? Тот же кусок хлеба, что и вы, ем» — «За гордость свою выслуживаешься. А нам уже не до нее». Не сердись, Павловна. Большого вора мы скинули, прогнали директора. А теперь надо дать жить бабам. А то им при мне жизни нету.

— Хоть бы меня дождалась, — сказала Ксения с растерянностью и досадою.

— Уговорили бы вы меня — какое время бы еще работала, а потом все равно ушла бы. Так уж лучше сразу, никого в это дело не впутывая.

— Спохватилась: «не впутывать». А то я в этих делах не сижу по уши!

— Ну, чего уж, извините! Мне самой муторно! А не могла я не уйти.

Только проводила невеселую Прямуху, вернулась в адвокатскую каморку, а там юбка висит, которую перед отъездом купили они Ольге, чтобы было той в чем ходить в драмкружок — все за полноценность ее боролась. Тогда Ольга даже прослезилась и, одевши модную, узкую, как на нее сшитую юбку, тут же маленькую комедию разыграла, представляя, что это не она, а модная жена начальника милиции, в прошлом Нюська из Подергачева, а теперь Анна Ианна. И звонит Анна Ианна по учреждениям Озерищ, прося лошадь, чтобы съездить на кладбище:

— Аллёу! Альсау Ваныч? Здруасте, Анна Ианна вас беспокоить! О-а! О-а! Вы сегда штуо-нибудь скаажете! О-а! О-а! Нельзя ли лшадку сыездить на клаадбще! О, у мужа лошадка оклела! Нельзя? Т-кая жалость! Девочки, отбой! Дайте заготскот!.. Аллёу, аллёу, Сидр Пытрович, это Анна Ианна, нельзя ли л-шадку?

Глазное в этой разыгрываемой Ольгой сценке было в чередовании томного разговора с начальниками и резкими командными окриками, к телефонисткам обращенными. Под конец Анна Ианна, правда, не выдерживала томного тона и, не дождавшись отбоя, рявкала кому-то из начальства:

— Не-эт? Ах, нет? Пойду пшком!

И вот теперь юбка, аккуратно свернутая, висела на спинке адвокатского стула.

— Что это такое, Ольга? Что это значит? — влетела с юбкой в канцелярию Ксения.

— Юбка, — потупилась, чуть-чуть подыгрывая, Ольга. И уже серьезно: — Спасибо, конечно. Только все это чепуха. Старуха я уже для самодеятельности, смешно все это.

Тщетно Ксения кричала, что такие, как Ольга, только и ждут, чтобы «жизнь была кончена» — спокойно, нехлопотно, пускай к потолку колечки да романчики почитывай.

— Какая-то маниловщина, черт подери! — крикнула напоследок Ксения и услышала за спиной быстро оборванный смешок Лиды — видно, Ольга каким-нибудь движением передразнила ее. Стремительно Ксения обернулась, но Ольга смотрела уже примирительно.

— Ладно, Павловна, не сердись, давай лучше покурим!

— Не курю! — буркнула Ксения, но все же села на свое обычное место между двумя столами, под телефоном.

Юбку Ольга все же оставила у себя, но в драмкружок — наотрез.

Жизнь, как она есть, сопротивлялась благим намерениям. Вялая и опустошенная сидела Ксения, когда пришел радостный Кокорин.

— Ничего, Ксения Павловна, наша берет, — говорил он, сияя. — Три уже пленума — три! — по сельскому хозяйству, и какие! Что в Африке делается, Ксения Павловна! «Оковы тяжкие падут», — писал Александр Сергеевич Пушкин. И вот — падают, рушатся! В Корее более не проливается кровь народная! А в сельском хозяйстве! Партия открыла глаза и глянула прямо и честно на трудности! Очковтирателей побоку, Ксения Павловна, голубушка! Так-то! Вот к чему идет история нашей страны! Совещания по областям, чтобы люди сами сказали, что и почему у них плохо! Дипломы из-под перин вытряхивают, проветрить их на конкретном деле предлагают! Теперь каждый за себя отвечает и каждый свой участок планирует! Ты дай в закрома государства то-то и то-то, а как ты это сделаешь, чтобы и твои колхозники-труженики не нищали, а жили духовно и радостно — то уж твое дело. Творчество, Ксения Павловна! Каждый должен сам сотворять добро, а не лежать бревном на светлой пути-дороге социалистического хозяйствования! Помните ли мои пункты развития колхозов и совхозов, а также района в целом? До многого-многого дошли. Я скажу откровенно, Ксения Павловна, — зашептал он, но тем же радостным тоном, — думаю, заглядывал Никита Сергеевич и в мои записки, в мои пункты. Бумага-то лежала после смерти Сталина в центральной канцелярии, а возможно — и вообще на главном столе. Я вам скажу, я еще письмо написал — Хрущеву. Не может ответа не быть. И пункты с дополнениями послал. И вам советую думать конкретно над улучшением юридической системы, чтобы Бериям не из чего было рождаться. Сейчас партия как раз над этим всем думает. Ну а нам, со всеми фактами в руках, с плодами многолетних рассуждений, думать и думать о сельском хозяйстве! На Колосову не держите обиды, это у нее временный срыв, такие, как она, от дела справедливости не отступают. Она наш, советский человек, ее всемерно поддерживать надо, и особо теперь, когда духом она ослабла. Сейчас люди встрепенутся, задышат полною грудью. И она опомнится. И вам негоже в стороне стоять. Беритесь активно, вы человек глубоко умный и порядочный, вам нужно широко в жизни смотреть и дело настоящее делать. Не только честных людей защищать всемерно, но и над корнями проблем и злоупотреблений рассуждать. Настоящие времена наступают!