Наталья Суханова - Искус

Ксения смотрела исподлобья на дядьку, раздумывая, в самом ли деле он не понял, о чем говорили парень и женщина, какой смысл вкладывали они в свой диалог, такой далекий от дядюшкиного изложения. «Всех бы вас взял» — «Куда тебе!». Живой ум всё толкует на свой манер.

С отцом у дядьки были свои разговоры — о лагере, о суде. Когда-то, еще в двадцатых, дядька был прикомандирован к английской концессии в Сибири. Как английский шпион, законсервировавший месторождения для английской интервенции, он и получил свою статью. Сын дядьки — разведчик во время войны — учился к этому времени в Высшем мореходном. Осудить отца он наотрез отказался и, если бы не фронтовики, из партии его исключили бы. А так — просто заслали подальше, на самый Дальний Восток. И они даже виделись с отцом на этом Дальнем Востоке. Вместе с дядькой загремели тогда в лагеря самые видные ученые Сибири — преимущественно атомщики. Дядька считал это делом рук Берии, который убрал их подальше, чтобы взять поближе при дворцовом перевороте. Ведь всем осужденным по этому делу ученых Сибири было предложено в лагере работать по специальности, у дядьки даже личная охрана была. Многие продолжать свою работу отказались и осуждали дядьку, что он работу свою продолжал.

И отец осуждал дядю Берту — он был за тех, кто из протеста отказался развивать науку для тюремщиков. Дядька не обижался на отца. Человек должен делать свое дело, — говорил он, — Сталины приходят и уходят, а народ остается.

Как-то Ксения решилась заговорить с дядюшкой о той старой истории отца:

— Ты ведь знаешь, да, об отце и маме? Он ведь с тех пор только зарабатывал. Может быть, поэтому он так резок с тобой?

Дядька молчал — не хотел вмешиваться в ее отношения с родителями. Ксения настырно вела свое:

— Дядя Берта, ты знаешь о том, что он толкал маму на самоубийство? Он предал и маму, и себя.

— Это мама тебе сказала? Я очень люблю Зюньку, но так уж буквально остерегся бы ей поверить. Уверен, что Лиза сама же и предложила этот вариант, сама же и убедила, сама же и забыла о нем несколько часов спустя. Боюсь, это из серии Зюнькиных легенд.

— И первый муж, и любовник-преподаватель тоже? И, может, первый муж ей вовсе и не изменял?

— Насчет измен Зюнька знала с самого начала, по-моему, раньше, чем он на ней женился. И очень играла в его измены и свою ревность. Да и уехала она от него не по-настоящему — уже после ее отъезда он и помогал ей, и приезжал. Я не скажу, что мне это нравилось, но — что было, то было. Во всяком случае, первый ее муж был личностью. Не в пример этому ее «обоже», который уж точно ничтожеством был. Однако поляка своего она и в грош не ставила, а с преподавателем носилась, чуть нянькой у его ребенка не стала. И стала бы, и делила бы с его супругой ложе, и он бы ничуть не возражал, если бы его супруга не оказалась дамой властной. И уехала Лиза, надеясь, что он приедет следом…

— Замолчи! — крикнула Ксения и расплакалась.

И, прежде чем вернуться домой, долго проветривалась на скамейке, обнимаемая дядькой, вытиравшим ее слезы и уверявшем, что он Лизу любит, а что Зюнька — фантазерка и дитя, так это потому, что ей одной во всем семействе разрешалось в детстве лазить в подвал и есть из любой банки варенье.

Дядька уехал на море, а она осталась заваливать свои вступительные в аспирантуру экзамены. Впрочем, не так уж она и завалила — набрала она одинаковое количество баллов с главным претендентом, но приняли его, и всё тут, прав был дядька.

Разочарование было, конечно, но — странное дело: было и чувство освобождения. Каждый раз, как ей что-то не удавалось в жизни — куда-то поступить, куда-то поехать, как-то продвинуться на общей лестнице, — испытывала она вместе с самолюбивым разочарованием и это облегчение. Ленива она, что ли, предельно, или боится обрести жесткие берега, или это одно и то же? Во всяком случае, больше она такой глупости не повторит — идти в аспирантуру по кафедре марксизма-ленинизма: эти постные лица, эти худосочные словеса, эти ограды из дат и имен! Хорошо хоть, они успели организовать на экзаменах маленькое товарищество (из них хотели сделать соперников): они помогали друг другу, даже тот, которого предопределили в аспирантуру. Теперь они свободны, а он пойдет по заведенному кругу. По кругу. Клячи, с удовольствием бредущие по кругу! — Если шоры вдруг спадут с их глаз, они поспешно водрузят их снова. Какой тут метод Гегеля — глухие учат музыке по давно расписанным, выцветшим нотам. Или — о чем это она? Да, вранье, что трагедия Гамлета в «распалась связь времен». В железном предопределении его трагедия. Медлителен и рефлектирует? Но ведь при этом способен на быстрые, решительные поступки. Замедлен же он потому, что, не сознавая этого, противится колее, жесткой предопределенности, в которую ввергнут признанием отца. Путь его отныне так же предопределен, как пьеса прологом. «Быть или не быть — вот в чем вопрос». Быть и не быть — вот подлинный вопрос. Ибо действительно существовать — это идти в неизведанное. Замкнутость круга ужасней, чем стены тюрьмы. С момента ночного свидания у Гамлета твердая роль. Он обречен на возмездие. Но для возмездия нужно действие. Тот маленький миг свободы, когда минута еще в твоей власти. И Гамлет медлит, противится определенного ему. Вокруг всех них с момента ночного явления — сжимающийся круг. Не он связывает порвавшиеся нити — нити сжимают и душат его. Смерть — даже облегченье, она разрывает жесткий предопределений круг этих людей. И Сизифа выматывает не труд непосильный — его выматывает замкнутый круг, вечный круг, который описывают они с камнем. Домашнюю хозяйку выматывают не заботы — сизифов круг. Не труд сизифов, а круг сизифов.

Так думала Ксения в движении и шуме вагона. Был август. До Харькова люди были распаренные, мучались от жары, спорили с теми, кто боялся сквозняков и паровозной копоти. От Харькова начали зябнуть, натягивали шерстяные кофточки, бегали к проводникам за одеялами.

В Москве тоже что-то похолодало. Ксения сходила в музей, но без энтузиазма, больше по обязанности «оставаться на уровне». Что-то долгий рабочий отпуск все ее эмоции растряс. Единственное, чего бы ей сейчас хотелось, — это посидеть в теплой, веселой компашке. Но такой уж невезучий был этот отпуск, даже последнее — на излете — желание и то оказалось невыполнимо: никто из тех, кому она звонила, не планировал никаких вечеринок.

Предотъездный день она сплошь была занята заготовкой продуктов: масла и сахара — едва отдышалась.

Она уже затащила вещи в поезд, разговаривала у вагона с Маргаритой, когда та, замешкавшись на полуслове, показала ей глазами за ее спину, и, оглянувшись, Ксения ощутила как бы удар — в лицо, в грудь, в сердце: к ним подходил Виктор, он был не один, с кем-то из компании, но с кем-то нечастым, случайным. Виктор был здесь, он подходил, он, кажется, улыбался. И пока он подходил — наверное, такой же, как все, один из многих в толпе, — всё вокруг как-то смолкло, замедлилось. Господи, она думала, что помнит его до мельчайшей черты! — Стершимися фотографиями всё это было. Она думала, что любовь ее объяснима — его умом, его характером, — чепуха! Думала, что помнит его — но, оказывается, не помнила ничего — пока помнила, выла от боли. Она забыла саму любовь. Помнила несвободу, боль сердца, насилие над волей, это притягивание — когда пищишь и все-таки подвигаешься навстречу чему угодно: гибели, унижению. Всё так. Но она забыла, п о ч е м у так бывает. Вот он шел, подходил к ней, и вокруг смолкли — стали чуть слышны голоса, всё вокруг замедлилось и помертвело. Он один был жив, как единственно сущ Бог, — рядом с ним, вокруг него всё мелко и смазано, гомонливо и неслышно. В нем одном была жизнь — подлинная.