Наталья Суханова - Искус

Но при чем тут реферат? И, обругав брата и досадуя на себя, она возвращалась к реферату, пытаясь хоть что-то впихнуть в него.

Реферат был почти дописан, когда приехал материн двоюродный брат Роберт Борисович, тот самый, что рос вместе с матерью, тот самый, которым сначала в семье очень гордились — как же, профессор, орденоносец, мировая известность! — а потом боялись упоминать само его имя, потому что с сорок восьмого года он сидел. Сейчас его освободили, реабилитировали, заплатили за все эти годы и он совершал турне по детям, друзьям и родственникам, по городам и весям. Забавно и трогательно было смотреть, как мама и дядька, два пожилых человека, похожих одною лишь смуглотой, сидели на кровати, подобрав ноги, друг напротив друга и щебетали:

— Лизок, Зунька!

— Робик, Берта!

Не без любопытства и тщеславия наблюдала Ксения популярность вдруг возникшего дядьки. Джемуши представлялись Ксении, несмотря на свои целебные воды, глухим углом, и вот даже тут находились поклонники Роберта Борисовича. Кто-то, столкнувшись с ними в парке лицом к лицу, останавливался оторопело, а потом бросался следом, бормоча:

— Неужели это вы? Я глазам своим не поверил. Но как же? Я всё не могу осознать.

Разыскивали дядьку даже у них, говорили с ним почтительно, восхищенно. Дядька же вел себя размашисто — казалось, он даже не замечает почтительного лепета.

— Бертик-то? Замеча-ает! — смеялась, довольная, мама. — Лепечут-лепечут! С ним всю жизнь лепечут. Он ведь едок на язык, я и то от него не раз ревела. Даже и мама-покойница. Жена его, бывало, отпаивала бедных аспирантов чаем: «Что, каково у зверя в клетке?»

Заметив с удовольствием, что дядька, не в пример отцу и маме, широко образован, знает, кроме своей геологии, и литературу, и живопись, и философию, к тому же страстный поклонник Энгельса, ставит его даже выше Маркса. Ксения тут же, совсем, как Валерка недавно ее, атаковала Роберта Борисовича: читал ли он и что думает о таком вот высказывании Энгельса — «Когда мы говорим, что материя и движение не созданы и неразрушимы, то мы говорим, что мир существует как бесконечный процесс, т. е. в форме дурной бесконечности. Таким путем мы поняли в этом процессе всё, что в нем можно понять. В лучшем случае возникает еще вопрос, представляет ли этот процесс вечное повторение одного и того же в великом круговороте или же круговорот имеет восходящие и нисходящие ветви»?

Нет, не читал, говорит дядька, но полагает, что не существует никакой высшей, сравнительно с разумом, формы, и не может существовать. Почему? Да потому, что человеком природа познает самое себя. Мало того, он лично не сомневается, что и внешне любое мыслящее существо будет сходно с человеком. Уверен, потому что мир един. Един даже по элементам.

Ксения была разочарована и пускалась в спор. Почему всё же для библейского бога ли, для Гегеля или Энгельса так важна эмоция познания и признания, оценки? Бог создал людей, чтобы они оценили его творение — Мир. Мировой дух Гегеля познает в человеке себя — и это высшее, что может быть. Для Энгельса: «Природа познает мыслью и разумом себя — и это вершина». Пусть так. Но: познал — и прекратись, не так ли? После восторга, как после бракосочетания в старых романах, повествовать уже не о чем. Но даже Гегель чувствует — вот оно, неосознанное знание! — пустоту такого окончательного восторга-оценки и вывертывается — оказывается, нужно постоянно поддерживать это состояние, постоянно удваиваться — из идеи в действительность, из действительности в идею. Кругу мало себя — он повторяется. Но до каких пор? Ах, почему невозможно писать: «Метод Гегеля против него самого?»

А кстати сказать, говорит дядька, почему в самом деле не пишет она то, что ее действительно интересует? Неужели не понимает? Кому это надо: Ксения Крутских, адвокат из захолустья — о методе Гегеля! Сначала писать! — возражает дядька, — потом всё остальное. И опять же, чего это она вдруг решила подать на конкурс? Конкурсы объявляются, так положено, но она может быть уверена, что кандидат отобран заранее. Демократия тут не при чем — смешно полагаться на случайность экзаменов, на те сорок пять минут, которые будут потрачены вкупе на всех четырех претендентов!

В дни, когда Ксения соглашалась оторваться от реферата, Берта возил ее по окрестным городам и ресторанам. Ему нравилась роль богатого дядюшки. Кстати, не знает ли Ксения, чем можно обрадовать маму, ей ведь совершенно все равно, ананас или морковь. Чем обрадовать Ксению, дядя Берта знал прекрасно. Не заливными, которые он очень хвалил в джемушинском ресторане и которые Ксения считает барской причудой (ничего при этом не значит, что он несколько лет оттрубил на Колыме!), не винами (не все ли равно, марочное вино или самогонка, при чем тут вкусовые ощущения, пьют ведь не для них!). Шашлыки — вот что она обожала. Дядька поражался, как она может за один присест съесть три шашлыка. Возвращались они в такой роскошно-отдохновенный день к вечеру. Безразлично, с овощами или фруктами, мама все равно говорила: «Какая прелесть» и «Хватит нас баловать!». Вечера отводились разговорам с мамою или отцом. С Валеркою разговоры почти не велись — он был одариваем одеждой, пластинками, книгами.

Разговоры с мамой шли, как правило, под грифом «А помнишь?». Но иногда и о другом. О покойной жене. Или о женщине, которая чуть не стала его женой в первый же год его вдовства. У мамы даже была по этому поводу теория — что именно любящие мужья, овдовев, очень быстро женятся снова — у них пустота глубже и больше, чем у тех, кто с женами был не в ладу. Новому браку дяди Берты помешал его арест, а женщина не стала ни ездить к нему, ни писать, хотя и бегала каждый день в книжный магазин на углу смотреть, стоит ли еще на витрине его книга, и когда книгу сняли наконец, плакала. Освободившись, он уже не вернулся к ней, а может, она его нашла уже не тем, которым он был до ареста — заключение не красит. В его рассказах о женщине, в которую он был так влюблен, звучит невольный сарказм. Зато в воспоминаниях о жене юмор ему изменяет — любое ее слово представляется ему тонким и глубоким, а это для смешливой Ксении испытание не из легких: посреди самых растроганных его рассказов о том, как глубоко и остроумно сказала Надя то или другое, и при этом цитируется какая-нибудь банальность, смех разбирает племянницу. Смешливое сомнение не оставляет ее и тогда, когда дядя Берта рассказывает, как на этапе, при встрече с женской колонной, парень крикнул: «Эх, бабоньки, всех бы вас любил!» — «Куда тебе всех! — крикнула ему в ответ бойкая. — Дальше одной не пойдешь!».

— Это верно, — говорил растроганно дядька. — Только поверхностные люди идут дальше одной. Одной коснись — и такие глуби и выси, что и в жизни не одолеть. Неисчерпаема женщина.