Наталья Суханова - Искус

По всем окрестным селам раздавалось, отражаясь от зеркала озера. Едва ли следовало адвокату петь такие песни, едва ли это не было для слышавших лишним доказательством ее развращенности, едва ли после этого мог кто-нибудь усомниться, что она Батову любовница. А он боготворил ее, этот Батов, буквально носил на руках. И дальше поцелуев — ни-ни. Были не только слушатели ее вокалов на озере, были и неожиданные, действительные соглядатаи. Делопроизводитель в суде, та самая самолюбивая полненькая Лида, рассказала ей, что есть в поселке две девочки, лет по двенадцать, влюбленные в Ксению. Она никогда их не видела, а между тем они знали о ней так много — и какие книги она берет в библиотеке, и какие у нее платья, и как танцует, и как говорит, и как Батов ее по полям на руках бегом носит. Ксения предлагала Лиде познакомить ее с девочками. «Да они меня убьют», — смеялась Лида.

— «Да будь я и девочкой юных лет», — декламировал по этому случаю Батов, удивляясь не тем, кто в нее влюблен, а тем, кто не влюблен.

Он вообще был быстр в своих шутках. Увидит на траве брошенный бинт, обмотает им руку, встанет на четвереньки: «Я конь Ворошилова». Тут же бросит бинт на кусты и «разрывает грудью»: «Финиш»! На острове тащит студент ветку для костра, видит, что остальные заняты кто чем, предлагает неосторожно: «Давайте соберемся все вместе и наложим большую кучу». «Я готов!» — тут же откликается Батов. Все хохочут, кто-то колотит Батова по плечам, студент морщится недовольно: «Ну ты, Батов, всегда с «подкладкой!» — «А вот и подкладка!» — мушкетерским жестом срывает с головы черт знает где подобранную шляпчонку и раскланивается Батов…

Новым хозяевам Ксении было совершенно безразлично, во сколько она приходит — ни отворяемая дверь, ни ее шаги их не будили. На цыпочках Ксения проходила к своему дивану и под уже привычный, похожий на лесной шум, немолчный шорох тараканов проваливалась в сон. Иногда уже и совсем поздно было — уже светло, уже вот-вот поднимется раннее летнее солнце.

С кем встречается Ксения, хозяев тоже не очень-то интересовало — у них была своя насыщенная жизнь.

Маленькая, сухонькая тетка Клавдя весь день вертелась в кухне, в хлеву, в огороде. Но пойдя за водой, подолгу стояла со встречными женщинами, не снимая коромысла с плеча.

— О, бабье радио работает, — говорил неприязненно дядя Митрий, знал, что и про него говорят.

Обращалась с Ксенией тетка Клавдя без той сгущенной ласковости, что была у тетки Мани, но и без той невольной маленькой войны, что была у Татьяны Игнатьевны. Для тетки Клавди Ксения была прежде всего слушательницей.

— Ой, милая Ксюша, это Митрий при тебе немного остепенился, а то ж гулял по-черному. И меня, бывало, бил. Всю жизнь ему бабы разум заслоняли. Чего я через него, окаянного, перенесла, — и не перескажешь. А ведь не сказано, а пережито было. И вся у меня жизня такая. Сколько жимши, столько вымши.

Рассказывала, как голодно — на сыворотке — жили они до революции, как сахар только по праздникам, и то по такому вот кусочку едали, как была всем младшим братьям и сестрам она нянькой, и по се нянькой зовут, кто жив остался. А с пятнадцати лет жила в Петрограде у генерала прислугой. Очень любопытны ей были генерал с генеральшей. Генерал по утрам в ледяной ванне сидел, стихи писал. Жили они с генеральшей хоть и вместях, а вроде раздельно: он себе, она себе гуляли. «Аркадий Александрович дома?» — спрашивала без внимания барыня, возвращаясь домой. «Барыня гуляют? Когда обещали возвратиться?» — спрашивал заинтересованно генерал, потому что его любовница приходила к нему на дом. А с нею оба — и генерал, и генеральша — добрые были, генерал так и вообще о деревне, о родных ее расспрашивал, предлагал нанять ей учителя. А потом вернулась она в деревню, замуж за Митрия вышла, в большую семью, недобрую. В родной семье жили хоть бедно, но не ругались, не злобствовали. А у Митрия семья — спаси бог! Митрий-то у них еще и лучше других был. Он только до баб охоч, когда полюбовницу заимеет — ярый становится. А когда баб нет, с ним жить можно. Он с молоду-то еще красивше был, свекруха души в нем не чаяла — ночью, бывало, поднимется, встанет на пороге, потом пеняет: «Нашел себе Митрий пигалицу — ее под им, как мышь под стогом сена, не видать. И худая — ни рожи, ни кожи!». А Митрий только посмеивается: «На костях мясо скуснее». Но и с матерью не очень-то чикался Митрий — как-то и ее чугунком достал, правда то уже после смерти свекра случилося. Свекор-то и вовсе чистый зверь был. Работящий, правда. Как-то Клавдя уже запузеневши была, вот-вот родить, а тут рожь убирать, свекор дома не разрешил остаться. Схватило в поле, а он: «Шевелись-пошевеливайся, скорей разродешься, кустов вон оно сколько». А только разродиться-то она как раз таки и не могла. Митрий: «Дозвольте, батя, в больницу свезу, я живо». Тот на него с кулаками: ешо неизвестно, кого принесет, а они без хлеба сиди? Потом вконец Клавде плохо стало — свекор на живот садился и давил, пока разродилась. Так-то вот старшой, Ляксей, чуть себя и ее жизни не решил. А свекруха и тут свое пела: «С такой пигалицы ни в чем толку нет — разродиться, и то сама не могёт».

Как отделялись, как строились, рассказывала тетка Клавдя. И снова о том, как всю-то жизнь путался Митрий с бабами. С собственной ее сестрой спутался — застала она их на этом самом деле. Бессовестная: «Прости, конечное, нянька, а только он гулял и гулять будет. Так пусть уж лучше своя сестра попользуется, чем чужие». «Бесстыдные, бесстыдные твои глаза — тьфу, на тебя и плюнуть-то грязно мне!». Пораженная, Ксения вспоминала, что ведь ходит и эта сестра к тетке Клавде, «нянькой» зовет, и Клавдя с ней же по-свойски нынешними своими бедами делится.

— Ойй, перевел он мне, Ксеня, всю жисть. Гуляет по-черному, и сказать не смей! Уже раз-то я до крайности дошла, схватила топор и на него — да долго ли мне терпеть все это, зарублю, один ответ. Испугался: «Да ты что, мать? Неужто тюрьма тебе лучшее дома?» — «Лучшее!». После того чуть смирнее стал. Да уже ж и возраст. Пьяный — ничего не скажу: пьяный — он человек. Через баб звереет. Через бабу и убить может. Вот ей-крест!

И она крестилась на образа. Была очень набожна. Религия занимала в ее жизни место праздника. В церковь ходила регулярно — чисто, аккуратно одевшись, с узелком белым в руках, отправлялась она своим размашистым, кивающим шагом за пять километров в церковь и оттуда приходила очищенная, размягченная. И долго еще после празднественного чая вели они с бабами философские разговоры о том, что, как бы там ни говорили, а свяченая вода не портится, что нынче на пасху была светлая ночь и пасмурный день, а это значит — близок конец света.