Наталья Суханова - Искус

В жизни и в самом деле что-то сдвигалось.

В районе уже работали два новых секретаря: первый — из областного управления сельского хозяйства, вторая — из обкома партии. Первый — с украинской фамилией Корсун — был густокудряв, смугл, коренаст, черноглаз. Говорили, что он из цыган. Второй секретарь — женщина, Малахова по фамилии — была уже немолода, приветлива, одевалась скромно, но ладно, говорила на «о». Озерища, как всегда при появлении нового начальства, гудели, жили слухами.

И вдруг вызвали Ксению в райком, к самой Малаховой.

Расспросила та ее о работе, о жизни и предложила баллотироваться в первые секретари райкома комсомола.

Несколько месяцев назад отчетно-выборное районное комсомольское собрание «прокатило» молоденькую учительницу, рекомендованную райкомом партии в секретари.

Разглаживая на столе бумаги изящными мягкими руками, Малахова сказала:

— Собрание не было подготовлено. На этот раз такого не случится.

— Не потяну, пожалуй — начальственного во мне мало.

— А во мне много? Потянете, мы к вам приглядывались, — и улыбнулась: — Знаешь, Ксения Павловна, пора выходить на широкую дорогу. Делаются интересные вещи, новое идет в жизнь.

— Адвокатура — не государственное дело? — не удержалась Ксения.

— Всё — государственное. Но есть участки решающие. Адвокат и в годах хорош — на комсомольской работе только смолоду работать. Нужно молодежь поднимать. Большие дела делаются, — повторила Малахова убежденно.

— Я подумаю.

— Думайте, но недолго.

— И, наверное, все-таки нет!

— Помните, вы ведь еще и коммунистка. В вас нуждается районная партийная организация.

— А если это ошибочный выбор?

— Не ошибочный. Времени на обдумывание — до завтра.

И по столу прихлопнула энергично, улыбкой смягчая резкость этого движения. Удивительно приятная она все же была, эта Малахова. Говор простонародный, хотя и культурный. Сердцевина, чувствуется, твердая, но молний не мечет, разговаривает спокойно, вдумчиво. И какие изящные руки, притом, что маникюра нет и в помине. К разговору явно готовилась: знает и о низких заработках, и о двойственном положении адвоката, и… И однако, что же делать? Конечно же, она засиделась в адвокатах, в селе — не зря это чувство тупика. Чувство! Опять чувство как критерий. Но… Но пусть другая работа — это же по-прежнему Озерища. По-прежнему ли? Не узнает ли она Озерища совсем с другой стороны? Не увидит ли воочию тех перемен, о каких дуэтом говорят Кокорин и Малахова? Правда, с новой работой отрежется другой путь, к которому она уже отклонялась — заставить Батова кончить десятилетку и поступить в институт, а тогда замуж и — на все четыре стороны. Но, кстати, Батов и подстраховка. Не получится что-то на новой работе, муторно станет — всегда можно отступиться в замужество: поженятся, он уедет, и она следом… Первый секретарь райкома комсомола — это, конечно же, повышение. Адвоката почитают, и все же это не правительственный синклит. Синклит — секретари и зав. отделами райкома партии, предисполкома, секретарь райкома комсомола, прокурор, начальник милиции, редактор, военком — те, что обязательно входят в бюро райкома партии. Да, это, конечно же, повышение. Не говоря уже о твердой заработной плате. Может быть, будучи там, она лучше поймет что к чему? Начинаются в самом деле интересные вещи. Что-то расшевеливается в жизни. И если уж писать — то лучше знать мир и с этой стороны. Вкалывать на этой работе, конечно, придется, не то что на адвокатской. Ни читать, ни писать будет некогда. Но главное — переменить точку зрения, увидеть мир с другой стороны. И, может быть, что-то и сделать, помочь жизни двигаться вперед. Разобраться.

Когда-то, приехав в Москву, она вот так же неожиданно подала документы в юридический институт. Приехала-то она с твердым намерением прорваться на факультет журналистики в МГУ, но пока вертелась в заколдованном кругу: документы не принимают, пока нет хотя бы временной прописки в Москве, но в то же время не прописывают, если не приняты документы для сдачи экзаменов — прием документов в МГУ закончился. Секретарь приемной комиссии советовала ей сходить к ректору или декану, но измученная своими попытками прописаться, московской толчеей, подавленная своей провинциальной бестолковостью и косноязычием, к декану идти она струсила. А не струсь она, неужели бы жизнь пошла совсем по-иному? Но не могла — совсем потеряна была. Улицу перейти, и то не умела: проходящей машиной сбило у нее туфлю о ноги, и, прихрамывая на босую ногу, бежала она за своей туфлей метров триста мимо сочувственных возгласов и усмешек. Даже там, где у других трагедия, у нее фарс получался. В другой раз, испугавшись машины, она чуть не сбила с ног старушку, судорожно вцепившись в нее. И вот, возвращаясь в очередной приютивший ее дом, она прошла мимо вывески: «Московский юридический институт». А что, подумала она, почему бы и нет? Почему бы не узнать, как это получается в равноправной стране, что конкурсы для девочек в несколько раз выше, чем для ребят, что в столице нашей родины учиться практически могут только москвичи? Как возможно, что конституция ежечасно нарушается, издаются правила, противоречащие ей, но добиться ничего невозможно? Так подумала она, и, трепещущая (не столько оттого, что документы у нее могут не принять, сколько от решимости поговорить наконец — что же это всюду, даже в юридическом институте творится? Где право на образование, спрашивается?), поднялась семнадцатилетняя Ксения в приемную комиссию. И — чудо из чудес: документы у нее приняли, не взглянув, есть ли справка о прописке. Так что, какие уж там разговоры — чуть не на цыпочках выскользнула она из приемной и отправилась готовиться к экзаменам. К экзаменам, кстати сказать, готовилась никуда не годно — гоняла ее с места на место московская милиция, вручая каждый раз красные бумажечки о выселении из столицы в двадцать четыре часа. И отупевшая она была, на одном упрямстве держалась, втайне желая только одного, чтобы уж скорее провалилась на экзаменах или же ее под конвоем отвели бы на вокзал и посадили в вагон. Но сдавала как-то экзамены — то ей везло, то просто вывертывалась. И эта удачливость тоже, помнится, казалась ей очередным свидетельством: именно юридический — ее судьба. Она уже сдала первые два экзамена, когда в ее документах обнаружили отсутствие справки о прописке и пригрозили вернуть документы. Но в тот же день прибежала мамина пациентка, размахивая «Вечёркой» с новыми правилами прописки абитуриентов. И на очередную встречу с очередным насильником милиции отправилась Ксения во всеоружии. И это опять казалось ей очередным знамением. И, чтобы уж окончательно увериться в этом, последние два экзамена — сочинение и литературу — она умудрилась сдать блестяще, так что была даже удостоена рукопожатия старичка-экзаменатора. А потом знамение как-то не подтвердилось. Институт она еле вытерпливала. Суженого на этом поприще не встретила. И так и не выяснила ничего насчет расхождения основного закона и каждодневной практики. Да и забылось это, и не тревожило более — что ж, естественные отклонения, война, государственная необходимость, материальные трудности, ловкачи и проходимцы. Здание законодательства оказалось обширным, скучным и путаным. Законами надлежало уметь пользоваться — только и всего. Сама конституция казалась скорее художественным произведением социалистического реализма, чем основным, незыблемым законом — идеал, к которому надо стремиться. А потом и совсем это стало неважно — главным было узнать, есть ли то, что движет мир вперед и выше…