Наталья Суханова - Искус

— …Варварски обламывают ветви. Мне ведь не жалко фруктов. Я говорю: «Ребята, приходите и берите сколько вам надо. Но подождите, пока поспеют. Не обламывайте ветви, не уродуйте деревья». Бесполезно! Назавтра опять то же самое. И еще хуже. Не второпях, а нарочно оборванное, поломанное, покалеченное. И уж постараются — нагадят между деревьев. Сад, как после бури, весь в листьях и сломанных ветках. С каждым годом всё хуже. Меня убивает уже даже не судьба сада — я все равно не вечная и не железная. Дом разрушается — разрушится, одичает и сад. Но что же с детьми? Ведь не голод и даже не жажда приключений — какие уж приключения со мной — у меня даже собаки нет. Они сюда приходят разрушать и уничтожать. Вы бы видели их лица! Возделывается годами — разрушается в минуту.

«Видели бы вы их лица»… Злобные? Ведь нет, не то, пожалуй. Ксения не знала тех швей, что пустили о ней грязную сплетню, но знала, что лица их при этом злобны не были. В это время лица бывают даже добрые — распаренные, оживленные. А разве озлоблена была Татьяна Игнатьевна? Ничуть. Просто уставала — потому что, как и Мария Стефановна, не могла заснуть, пока Ксения гуляла с Батовым.

Каждое утро следовали вздохи и просьба попробовать пульс, и меж причитаний о пульсе — вопросы о Батове, вокруг да около, и прямо — что ж, Батов делает предложение или как?

— Клизмы не надо, Татьяна Игнатьевна? — вместо ответа предлагала спешащая Ксения.

Татьяна Игнатьевна покачивала головой в растерянности: считать это грубостью или наоборот? — Ксения и в самом деле частенько ставила ей клизмы, навострилась.

Наконец, — но уж хотя бы на этот раз повеселее, без вздохов и причитаний о пульсе, — предложила ей Игнатьевна сменить квартиру. Даже раскаянье явно испытывала, даже извинилась за свое слабое здоровые, даже вздохнула об их чаепитиях, даже посоветовала, к кому перейти, уже и переговорила предварительно. Прощальный чай устроила. И за чаем, опять же без злости, а так, между прочим, с расположением и доверительностью:

— А знаете, Ксеничка, я иногда думаю, почему за вами так много ухаживают. Я думаю — простите уж меня, глупую — вы всё же не девушка. Я — откровенно, я к вам, как к дочери, привыкла. Батов, я думаю, с девушкой бы гулять не стал…

Новые хозяева Ксении жили напротив Татьяны Игнатьевны — через дорогу, через улицу. Дом их выглядел не так уютно: глядел на улицу большим огородом, сад был еще мал и невзрачен. И сам дом — больше и оголённее, чем у Татьяны Игнатьевны. Сзади дома тоже большой огород. Хозяин, конюх в райисполкоме, вспахивал не только два своих, но и соседские огороды. Звали его, краснолицего, густокудрявого — дядя Митрий. Крепкий, моложавый, — он выглядел сыном своей жены — худенькой, работящей тетки Клавди, Архиповны, как он ее звал.

Ксении отвели горницу — комнату с зеркальным шкафом, с бархатной скатертью на столе, с никелированной кроватью, которая почти никогда не расстилалась, с диваном, на котором и должна была спать Ксения. Хозяин, хозяйка и внучка их, голенастая, большеротая, большеглазая, веснушчатая Аллочка, спали в соседней крохотной комнатушке.

Стены были оклеены обоями, и в первую же ночь Ксения, едва погас свет, вздрогнула от мощного шуршания. Засветила лампу — по стенам замелькали тараканы. На кухне было вообще черно от них. Кошка Муська била их лапой и ела — от тараканов ее мучила отрыжка, но все же она не оставляла ночного своего промысла. Тетка Клавдя охотно согласилась кормить Ксению. В хозяйстве и корова, и поросята, и куры, и соленое, и моченое, и вяленое. Хозяйские щи и картошка с солониной были не так уж хороши, но и к завтраку, и к обеду, и к ужину подавались миски с капустой, с грибами, с огурцами.

— Молоко или чай будешь? — спрашивала тетка Клавдя, и каждый раз оставалась довольна, что молоко, а не чай — они с внучкой обожали чай, а с сахаром было трудно.

Когда Ксения пришла забирать оставшиеся вещи, Татьяна Игнатьевна живо поинтересовалась, как живут в доме напротив, тут же рассказав с интеллигентными оговорками то, что знала, слышала или подозревала о новых хозяевах Ксении. Митрий — мужик крепкий, пьющий и гулящий, а иногда и поколачивающий Клавдю. Клавдя от всего этого ссохлась и сморщилась раньше времени. У них три сына и дочь («три хозяйки, и у каждой три сына и дочь, — подумала Ксения. — Такого нарочно не придумаешь».) Старший их сын, теперь полковник, как ушел на войну, так дома-то и был всего раз после войны. Средний сын — лейтенант, служит в Германии. Третий — красивый и бесшабашный — в отца: учился в школе плохо, был пойман на воровстве, но по малости лет отпущен, сейчас на срочной во флоте. Единственная дочь, гулящая в отца, прижила ребенка в девках, но потом вышла замуж, сейчас на сносях, у мужа в деревне живет, вот Алку, чтобы не мешала семейной жизни дочери, и забрали к себе дед с бабкой. Девчонка избалованная, капризная, дед с бабкой души в ней не чают. А дочка их работает здесь, в поселке, у родителей часто бывает.

И, с молодо заблестевшими глазами, понизив голос, хотя были они с Ксенией одни, Татьяна Игнатьевна зашептала:

— Я, Ксюша, между прочим думаю, меж Митрием и дочкой тоже что-то было. Я как-то стучала-стучала, никто не отвечает, толкнула дверь, а она не замкнута, вошла: «здесь, хозяева?», а они, Митрий с дочкой, распаренные, красные, выскакивают из боковушки.

— Ругались, может быть?

— Не похоже. Сомнительно что-то…

Щечки-яблочки и чистейшие, молодые глаза.

С весны чаще пошли выездные сессии суда.

Судья была мерзлячка и зимой избегала назначать выездные заседания. Да оно и редко зимой обходилось без «приключений». То машина застрянет, то съедет в кювет. Потом грузовик раскачивают, толкают. И когда уже и они все выбьются из сил, и шофер плюнет, отправится в ближайшую деревню за помощью, тогда суд в полном составе плетется пешком до места назначения. Ксения, успевшая за полчаса так промерзнуть, что страшно, — рада такому повороту событий: идти долго, но теплей. А если большой снег в поездке застанет, и вовсе станут — тогда уж только лошади да трактора тащут по бездорожью. Однажды в такой снег добирались на высоченных возах тресты, и судья, упав с верху, воткнулась головой в снег. С трудом сдерживая дурацкий смех, вытащили ее общими усилиями. Судья и обычно-то хохлилась и поводила шеей как птица. А после злополучного своего падения с воза тресты и вовсе стала, как подбитый воробушек — всё поводила шеей, оторопело прислушиваясь к себе, всё склоняла голову к плечу с какой-то птичьей поволокой в глазах, всё требовала, чтобы мяли и прощупывали ее шею…

Теперь же стояло то благодатное время, когда машины не застревают в колее, когда люди в кузовах не промерзают до костей — и судья гнала выездные сессии, поднимая процент.