Наталья Суханова - Искус

Папу она в райкоме комсомола встретила. Она там была своя — активистка. Папа — из деревни. Тоже комсомолец. Тоже активный. Но не такой, как она. Больше учебой увлечен был. Книгами. Молчаливее ее, она и тогда была тараторка. Он младше был. И юноша. А она уже не девочка. И относилась к нему как старшая. По-сестрински, что ли. А он влюбился, прилепился к ней. Никуда от нее. Кончил институт хорошо. Сразу на хорошую работу поставили. Тем более, он из крестьян. В партию приняли. Они уже вместе были. Уже и Ксеничка родилась.

Так чья она все же дочь? Поляка? Преподавателя?

Нет, Ксеничка, нет! Из-за тебя же, дочушка, и расписалась с папой. Раз уж ребенок, значит, семья. Она — папина дочь. Да разве это сразу не видно? Когда дети появляются, с прошлым все кончено. Так разве — поговорить, вспомнить иногда. Как о ком-то другом.

В общем, все шло хорошо, она и работала, и профсоюзом ведала. Папу уважали, у него так все хорошо получалось в это время. И тут грянуло.

Ей передали записку от первого мужа. Он под следствием был или, может, уже осужден, но как-то умудрился передать ей письмо. Женою в письме называл, просил верить, что ни в чем не виноват. Для него ничего не значило, что она замужем, что у нее ребенок. Такой это был человек. Его письмо прочла медсестра — может, осведомительницей была, а может — из любопытства, недоброжелательности, а то и выслужиться хотела. Но это потом стало известно, а так и в голову не приходило, что кто-то мог прочесть. Письмо она порвала, никому о нем не сказала. И как гром среди ясного неба было ей обвинение в тайной связи с врагом народа. Какой враг? Ни минуты она не верила, что он враг. Бабник, да, но не враг. Это ей тоже в вину поставили, что упорствует, отказывается осудить. А папа — что папа? — Сначала ревновал, почему ему о письме не сказала, почему тот в письме ее женой называл. Ну, ревность — это сначала. Потом не до ревности стало. Пошло-покатилось. Ее из партии исключили. Его с работы сняли, сначала из партии почему-то не исключили. Она билась за себя и за него. Он молчал — немного даже не в себе. Ко всему уже готовы были. А однажды он молча ушел — он теперь часто молча уходил, а пришел, сказал, что его сегодня из партии исключили. Это ясно, значит дальше арест. У них заранее было условлено, что если дойдет у него до партийного обсуждения, он должен сказать, что она ушла от него, что они уже не живут вместе и не встречаются. А он почему-то не сказал, растерялся, может быть. Она кричала на него — как можно было не сказать этого! Он молчал. Всю жизнь от всего за молчанием да угрюмостью прятался. Ну, и она придумала, что покончит с собой и оставит письмо для ЦК. Может, так спасет его и Ксению, не оставит ее сиротой. Она прямо-таки загорелась. И страшно не было. Ждать даже страшнее. Папа? Сначала растерялся, потом согласился, что другого выхода нет. Они же как в тумане были. Теперь этого не понять. Ведь оскорблены были клеветою и тупиком. Хотелось что-то делать. Доказать. Помнится, обсуждали, а сами прислушивались к машинам — не за ними ли? Она писала то самое, предсмертное письмо и раздражалась на него, что он мешает ей, все время твердит, что не бросит дочь. Поменялись ролями — он все время говорил, а она молчала и не слушала его. К утру немного поспали. Он куда-то еще решил пойти хлопотать или советоваться. С нее же взял слово, что в этот день она ничего не предпримет — вечером он отдаст письмо в верные руки, а покончить с собой лучше в последнюю минуту. В этом она не согласна с ним была — в последнюю минуту самоубийство уже ничего не изменит. Но пообещала, что до вечера ничего решать не будет. Он ушел, а она места себе не находила — не от страха, а в обдумывании — когда? И как надо поступить. Получалось, впрочем, что кроме самоубийства уже ничем не поможешь. И не о самоубийстве, а о письме она горячо размышляла — кому отправить и что еще написать. Села тут же править письмо, надписывать то один, то другой адрес. Потом все бросила, попросила соседку побыть с Ксенией и ушла. И пока гуляла, казалось ей, что уж лучше все перетерпеть — рано или поздно это безумие кончится, поймут наконец, что это вредительство, дойдет до Сталина — и тогда живые, а не мертвые вернутся они к ней, Ксении. И так она ходила, а потом зашла в кино. И смеялась и плакала в кино — не о себе, — о том, что на экране, — о себе совсем забыла почему-то в этот час. Шла из кино и все еще улыбалась. Какой-то парень с ней заговорил. Так славно заговорил, что она ему все вдруг рассказала («А вот об этом, дочура, ни одна живая душа не знает — тебе первой, единственной расскажу»). Обо всем рассказала, и о том, что нужно ей для спасения близких и своего доброго имени, для справедливости наконец, покончить с собой. Он возмутился — как это можно? И взял с нее слово, что она не сделает глупости, а возьмет дочь и приедет к нему. Пусть муж спасется тем, что он прогнал шпионку и пособницу врагов, а он уедет с ней и дочкою («Он так уже и называл тебя дочкою, Ксеничка!»), уедет к родным, за Урал и будет всю жизнь любить их. И целовались они на скамейке («Нет, больше ничего, только целовались, я уж если говорю, врать не умею»). И еще раз он взял с нее слово, что она верит ему и глупостей не наделает. А когда она пришла домой, у стола сидел и плакал отец — он думал, она его не дождалась, покончила с собой. После этого он седеть начал. Так всегда потом и был — полуседой.

«Спит, как после святого причастия», — думала о матери с нежностью и раздражением Ксения. Сама она почти не спала в эту ночь. Оказывается, у краснокосыночниц, поглощенных учебой и общественной работой, тоже хватало времени на сердечные беспорядки.

Сколько лет у Ксении в отношении мамы все было расставлено по местам: первый брак, неудачный, но короткий и оборванный раз навсегда, влюбленный отец, к которому мама снизошла, пылкие комсомольские мечты, не вполне оправдавшиеся в суровой действительности и поэтому замененные приключенческой литературой, работа, которой мама предана и которая для нее подчас даже главнее их, детей, муж-ворчун и бесконечные фантастические теории и истории — вот, пожалуй, и все. Честно признаться, Ксении казалось, что мама довольно инфантильна, а какая-то не то грустная, не то добрая глубина ее глаз — глубина бездумной воды, бездумного неба, не больше. Была ли умна эта глубина маминых темных глаз, Ксения не знала и сейчас. Она только знала теперь, что эта глубина приняла в себя гораздо больше, чем думалось Ксении. И умного, сильного, веселого мужа, женолюба, считавшего, однако, из всех женщин одну ее своею женой. И того преподавателя, с которым была обоюдная счастливая любовь. Впрочем, может, не столько его она любила, сколько того парня, которого видела всего несколько часов и к которому едва не ушла на всю жизнь. Отец, дуралей, тело ее отпустить боится — душу не удержишь! Как это Пьер в лагере: «Поймали меня, заперли меня. Кого, меня? Мою бессмертную душу? Ха-ха-ха!». Мама и Всё, что навалилось на нее в жизни, приняла, мама и Вечную полунищету тоже приняла. Всё приняла с животною природною добротою. Всё приняла, о многом молчала, но ничего не стыдилась. Животное, ласковое бесстыдство. Так вот по чему как посуху ходят: дети, потому что не знают, и взрослые, потому что жизнь прожить — что море перейти: невозможно, но нужно. «Иисусе, ему уже по колено… по грудь… по горлышко! — Вольно же ему было выдрющиваться — шел бы, как все, по камешкам!». Вот эти камешки над хлябью, нужно смотреть только на камешки, как бы не видя хляби, а то зашатаешься, рухнешь, затянет, с ума сойдешь. Хляби бездонны, но нужно идти по точкам тверди, как бы не замечая бездонности, иначе не пройти… Ах, мать, конечно, сказала, что именно отец — ее отец. Свела хляби к маленькой твердыне. Но так ли тверда эта твердыня? Ведь именно отец толкал мать к самоубийству. Что это? А мать и это приняла в животную, ласковую глубину своих глаз. Предательство приняла, и по всей этой хляби как посуху ходит. И у нее, Ксении, в крови, в самих генах предательство. Разве не предавала она по первому бабскому безусловному движению Таньку и Милку — пусть потом раскаивалась и давала задний ход, но первое то движение — предательское! Так что бери, дорогуша, то, что дадено тебе судьбой и случаем: хлипкого на расправу отца, батю, который от пьянства, нищеты и темноты рвался в город, и дорвался, и всего достиг — образования, должности, любимой жены, а потом в одночасье все потерял, и отчаялся, и сломался. Вот откуда вечное раздражение отца, многослойное как мамин торт «Наполеон». В ней, дочери, ему — и вечное напоминание о том куске жизни, и комплекс загубленности, и дочерняя неблагодарность, и ее заносчивость, которая его, долбанутого жизнью, злит безмерно. Чистоплюйство, ничего еще не значащее. Усталость, вымотанность отца. И гордость извращенная. Именно Ксения, должно быть, по его представлениям должна достичь того, от чего он отказался ради них. Не отказался — выкинут был. Но хотя бы не стал покупать ценою их свое благополучие. Дудки, она не собирается делать карьеру! То, для чего отец чуть не убил мать, для нее уже не существует. Она сама по себе… Как спутываются все рассказы — бабушки, мамы, как не угадать за ними, кто же ее отец — предатель или безумный, жертва или паразит? Ведь не себя убивал, а маму на самоубийство толкал — неужели не понимал? Характер исступленный, но короткий. Ничего, верно, не важно было в ту минуту — лишь бы доказать. Вот оно ее, Ксении, унаследованное, легендарное в семье: «стрижено!». А сомневается, отец ли ей папа. Отец, точно: пусть уже и жена погибнет, лишь бы доказать. Но — ужаснулся. И сломался. Остался упорен и добросовестен, но это и все. Она, Ксения, тоже бывает короткой. И это в ней от него. Слишком много в ней от него — и жажда знаний, и трусливая чистота, и упрямство вместо воли, и заносчивость, и краткость порыва, и как первое движение — предательство. И даже ревность — за отца — к матери.