Наталья Суханова - Искус

— Мама, ведь этот фатализм твой — просто недомыслие. Просто игра. Если все равно будет то, что должно быть, что предначертано, зачем же ты лечишь людей? Суждено им выздороветь, они и без тебя выздоровеют, а если… Будет же то, что будет?

— А будет, Ксеничка, то, что я должна лечить и вылечивать Если мне на роду написано лечить и вылечивать, то вся у меня сила уйдет, чтобы этого не делать, а я все равно не смогу не лечить. А когда я не должна помочь, не написано мне и больному это на роду, — на меня, знаешь, затмение находит.

И глаза у нее при этом нежно-веселые — словно она играет в чудесную игру.

— Да ты же комсомолка двадцатых годов. Ты же не в судьбу, а в коммунизм должна верить.

— Коммунизм будет, Ксеничка, только не скоро, — легко переходит на новую тему мама.

— Сам собой?

— Почему сам собой? Люди не смогут без него жить.

Всегда Ксения думала, что мама молчит о первом муже либо потому, что не любила его, либо наоборот — потому что любила. Оказалось, молчала, потому что нужно было молчать.

Распаковывая гостинцы и подарки, окидывая Ксению быстрым теплым взглядом, мама всё болтала, болтала. Сколько раз в их долгой совместной жизни отключалась Ксения, глядя на эти не то детские, не то мудрые глаза, слушая эти фантазерски рассудительные теории. Вот и сейчас очередная история, и обязательно с веселой моралью — нечто о мужчинах, отце и Валерке, оставшихся на хозяйстве, о запоздалой ревности отца, отпускающего ее в дальнюю дорогу. Разговоры, пригодные для любых ушей: Ксении, хозяйки, первого встречного. Уж наверняка потчевала она в дороге своих попутчиков этими историями и теориями, и слушали ее лучше, чем слушают дома. Не зря ведь в дороге «все такие прекрасные люди».

Курить выставляет маму Татьяна Игнатьевна на кухню. Хорошо — это уже вне пределов слышимости.

— Мама, почему ты не сказала мне о первом муже — что он осужден?

— Неужели вспомнили? — в мамином лице не смущение — скорее озабоченность.

— Мама, — просит Ксения, — расскажи мне, пожалуйста, о своей жизни, о твоем муже, вообще. Я ведь должна когда-то узнать.

Вот сейчас, пожалуй, на лице мамы легкое смущение. Но рассказывает она непринужденнее, чем представлялось Ксении. Минутами дочь даже жалеет, что мать так откровенна. Неужели у мамы только два полюса, и возможно либо умолчание, либо не знающая берегов откровенность. «Нет-нет, — хочется ей остановить мать, — всего не нужно, оставь кое-что втайне». Но молчит. А мать так же просто, как до этого обходила молчанием, рассказывает. Может, и с облегчением: что ж, дочь уже взрослая, родной человек. Нельзя было — молчала, попросили — рассказывает. «Вот оно, Ксюша, какая жизнь, жизнь прожить — не поле перейти».

Поляк, революционер, незаурядная личность — такой был первый муж девочки-мамы. Был он старше ее, участник гражданской войны, подпольщик. При этом молод, весел, быстр. Совершенно лишенный чувства собственности. «Это же просто как дважды два, — говорил он смеясь. — Если у меня два костюма, а у товарища ни одного, значит нужно с ним поделиться. Все остальное — предрассудок». Не сразу заметила девочка-мама, что и верность, во всяком случае свою — ей, считает он предрассудком. Не замечала, потому что уж очень он был нежен и заботлив с ней. И к тому же еще очень ревнив оказался, а она его ревности стеснялась, как порока и мещанства. Была мама в то время комсомолка-краснокосыночница, староста студенческой группы, только что обрезавшая толстенную кудрявую косу — как пережиток мещанства. Он приносил ей завтрак в институт, чтобы увидеть, с кем она занимается. Урывал время, чтобы встретить ее после занятий. Никак не укладывалось у нее в голове, что можно быть коммунистом и при этом собственнически ревнивым. Еще меньше верилось, что, будучи таким ревнивым, сам он способен легко изменять. Не верилось, хотя ей говорили об этом. Не верилось еще и потому, что люди, которые ей «открывали глаза», были «старорежимные». «Вот такая была я дурочка, Ксеничка». Любила ли она его? Любила, как партию и революцию. А потом однажды, вернувшись в неурочный час, застала его с женщиной. Открыл ей поляк, полуодетый, и та женщина тоже торопливо кончала одеваться и с жакетиком и беретом в руках тихонько выскользнула из дому. Обманутая жена ревела, и он же еще и успокаивал ее, утешал, воду приносил, руки целовал. Оправдывался, что был уверен — ей это безразлично. Умолял не плакать, говорил, что отныне с холостяцкими привычками в его жизни покончено.

А потом заболела бабушка. Чтобы ухаживать, но не бросать учиться, перевелась мама в институт в родной город. Муж попереживал, но согласился — он очень хороший был человек. Часто приезжал, привозил продукты, деньги присылал, писал чуть не каждый день. Но сообщили и в институт ей «добрые люди», что гуляет ее благоверный. Сгоряча она тут же и выехала. Нагрянула — самого не было, в командировке оказался. В квартире были разбросаны женские вещи. Узнала, когда приезжает, пришла на вокзал. Вышел он из поезда веселый, под ручку с двумя смеющимися женщинами. Дома она собрала вещи, попрощалась. Он не поверил, плакал, клялся. Она сказала, что переезжает и просит ее не искать.

Никуда она, конечно, не переехала. И поляк ее приезжал. Только в это время она уже за другого замуж собиралась. Нет, не за папу. До папы еще далековато было. Преподавал у них в институте человек, которого она полюбила. Его одного, пожалуй, только и любила в жизни. Папа — другое дело, тут и сравнивать нечего, папа — муж, отец ее детей, с ним жизнь прожита. Это уже жизнь сама. Преподаватель? Да, любил. Это была настоящая любовь. Когда только один любит, а другой щеку подставляет, никогда не узнаешь, настоящая ли это любовь. Без взаимности не узнать. Это ясно только когда оба любят, настоящая ли это любовь. То была настоящая. Прошло, но было. Первого мужа — нет, не любила по-настоящему, он это и сам, быть может, знал. Потому и считал, что ей безразличны его измены. Она просто оскорблялась — за себя и за партию. Папу тоже не ревновала. Да папа и не изменял. Было у него одно увлечение. Так она, чтобы проучить, разыграла роман с его другом. Бедный друг поплатился за это дружбой. А ведь и был-то только розыгрыш. Просто надо было папу на верный путь вернуть.

Ну, эту-то историю Ксения слышала по меньшей мере в двадцатый раз. Так что с преподавателем, черт бы его взял? А что, если не поляк, а тот преподаватель — ее отец? И это называется — скромная мать! Опыт-то не так уж мал, не так уж одномужен, даже не двумужен. Вы, кажется, оскорблены, Ксения Павловна? Это с вашими-то широкими взглядами?

— Так что с преподавателем, мама?

С преподавателем было то, что они очень любили друг друга. Но у него оказалась женщина с ребенком. Жена или не жена, по тем временам не поймешь. Но ребенок. И она пожалела ребенка, порвала с преподавателем, вышла замуж за папу.