Наталья Суханова - Искус

Встречала Ксения в деревнях и хорошеньких одиноких учительниц, и интеллигентных библиотекарш, и прямодушных комсомолок, и нестарых еще военных вдов, и брошенных с детьми жен, и просто пожизненно одиноких, для которых не нашлось и на недолгий срок хотя бы безногого, хотя бы пьяницы, хотя бы случайного встречного, хотя бы грубого низкорослого допризывника, который после армии уже не вернется.

Встречала и лесбиянок. Дважды. Один случай был совсем уж из ряда вон. Парень ушел в армию, оставив на квартире жену с ребенком. На эту же квартиру попросилась учетчица МТС — суровая мужеподобная девушка. Спали для экономии места на одной кровати — здесь это не редкость. Скоро по деревне пошли слухи — что живут две квартирантки как муж с женой. И когда из армии вернулся муж, жена его не приняла — осталась жить с учетчицей. Ксения видела их: худая, прямая учетчица несла на руке девочку, рядом потупясь шла белесая молоденькая робкая женщина.

В другой раз застряли судом в небольшой красивой деревеньке на два дня — не было важного свидетеля, дело отложили. Раннеиюньский день был роскошен. Листва тополей после дождя пахла нежнее, чем цветы. Под блестящим свежим небом лежало синее озеро. На дальних холмах темной стеною высился сосновый бор. А здесь, у озера была молодая, душистая, яркая, дробящая и как бы множащая свет листва. Слева у озера белело старое имение, в котором теперь помещался Дом инвалидов. Когда-то здесь подолгу живали писатели и художники: «Вот птицу подстрелил…». Прямо за озером деревня. Туда и поехали они на лодке с веселой хмельной перевозчицей — была она, может быть, пожилая, а может, старая уже — не разобрать.

— Песни пой, пока па-а-ет-ся, — распевала она на всё синее озеро. — За-амуж выйдешь — не прий-дё-тся!

И тут же поведала, что замуж выходить у них не за кого. Она перечисляла тех немногих мужиков, которые еще оставались в их деревне — инвалиды, пьянь, старики, малолетки. Все они были заняты, а если бы и хотели «гулять», то за водкой, старостью или малолетством «неспособные» были.

— Так что, одна радость — за брюки иногда подержаться! — весело повествовала она. И снова:

И восхищалась ими:

— Вот, грамотные, интеллигентные, а сели в мою лодку, и всё тут. И-эх, песни по-ой…

Так как перевозить больше было некого, она пошла разводить их по квартирам. Ксению повела последнюю — к небольшой здешней начальной школе. По дороге рассказывала:

— Учительница померла в энтот год. Смешная была барыня: тощая, длинная, головка малюсенькая, а губы — как у лошади. В ейной квартире уборщица осталась. Жила с ей учительница — как муж с женой.

— Как это?

— А и сама не знаю. Властная была бабка. Всю жизнь сама уборщиц себе подбирала. Эту-то очень берегла и холила.

— Ну а эта — как же?

— Да она сиротой осталась — вроде как не в своем уме исделалась. Еще младше ее — брат да сестра, В город учиться отправили — помогали с учительшей вместе. Малец уже работает и сестра заканчивает учебу… Дуся! К тебе на ночь квартирантка.

И пошла по улице, неся свое веселое, нескончаемое: «Пе-есни пой…»

Пили с худенькой Дусей чай. Дуся вспоминала:

— Мама сильно болели. Я пошла корову доить, а мама повернулись к стене и так тяжело как выдохнули. Я дою, а у меня пальцы не сжимаются. Вошла — а мама мертвые. «Ой-й, я же знала, знала, — кричу, — я же знала». А вскорости и корова пала. В один год. Думала, разума решусь. Кабы не Павла Ерофеевна, покойная учительница, висеть бы нам рядком — трем сиротам.

— Ну что вы уж так? Колхоз бы помог, люди. Выросли бы дети в детдоме, не пропали.

— Не в своем я уме была. Тут мама, а тут и корова — в одногодье. Мама долго болели. Но я говорила: «Лежите, только не умирайте. Только глядите на меня, а я все делать буду. Только не покидайте нас». А они повернулись к стене. Я шла доить, а сама знала. Когда бы не Павла Ерофеевна…

— А говорят, она суровая, неласковая была.

— Это с виду, по разговору. По разговору с другими. О ней много лишнего болтали. Она всегда брала к себе в школу в уборщицы — кому уже не мочь жить. А люди болтали. Она ласковые были. «Ну что, — скажет, — Дусенька, что пригорюнилась? Дети учатся, я тебя не оставлю». А вот и оставили. Но я уже теперь духом не упаду. Потому что такие люди на свете бывают.

— Может, и замуж еще выйдете.

— Замуж не выйду — на маму нагляделася. Забил ее батя. Сам умер и ее с собой потянули. Я боюсь мужчин — за это тоже надо мной смеются. Но я уже духом не упаду…

— Проклятый Гитлер, — сказала перевозчица, — сколь баб из-за него по ночам вертятся, зажимаются…

Раньше казалось Ксении, что между нею и этими женщинами — пропасть. Теперь она чувствовала себя одной из многих, и было в этом что-то чистое и достойное.

В вечер после тубдиспансера рассказала ей и Картамышева «свой сюжет», как она выразилась.

Выросла Сашенька в текстильном городке под Москвой, кончала там десятилетку. Какой-то высланный из Москвы актер организовал у них замечательный драматический кружок, Занимались гримом, дикцией, мимикой. Видела Сашенька себя актрисой. Но началась война. Пошла в госпиталь, потом в истребительный батальон. В истребительном батальоне, слава богу, в ней нужды не оказалось. Потом комсомолок через горком комсомола мобилизовали. Городок маленький, а отправляли сразу две сотни девочек. И город взбунтовался. Сколько до этого отправляли — спокойно было. А тут разнесли всё вокруг, крик и вой на станции стоял. И девочки не могли справиться со своими мамами. Отправили всё же, посадив в пассажирские вагоны. На следующей станции в теплушки пересадили. Обучили — и в ПВО, в связь, в Можайском направлении. Работали в прифронтовой полосе, потом и глубже, в тылу. В бою не побывали. После войны демобилизовали. Куда идти? Родители сказали — помогать не смогут. Подружка решила в железнодорожный техникум. И Саша — за ней. Приехали в Москву, пошли посмотреть университет. А там объявление о наборе в юридическую школу: стипендия — четыреста рублей и две рабочие карточки. Две рабочие карточки и 400 рублей! Тут же Сашенька вернулась домой за рекомендацией.

К окончанию юридической школы она уже жила со своим многогрешным мужем. Он сказал: только в адвокатуру. А ей в прокуратуру хотелось. Она перед тем на практике в прокуратуре такую обвинительную речь отгрохала, что ей аплодировали. Пригодились занятия в драмкружке — обвинительная ее речь была сотворена по лучшим образцам театрального искусства. Но присутствие прокурора в следующий раз (он пришел специально ее послушать) произвело на нее такое впечатление, что она сразу скукожилась — мямлила и терялась. И, поглядывая на прокурора, все время читала на его лице разочарование.