Наталья Суханова - Искус

— А у вас под гитару совсем другой голос, — говорила удивленно и ласково Татьяна Игнатьевна. — Вы хорошеете, когда поете. Читайте, читайте, вы мне не помешаете, я устала и быстро усну.

Движок уже не работал. Ксения сидела при керосиновой лампе над стопкой книг, которые и не собиралась раскрывать.

Что-то такое писал Толстой, что счастье бывает только зарницами.

Счастья зарницы — пусть после холод и тьма, но зачем же грязь с небес?

Зачем ты страданье мое отравил презреньем?

Ее все тошнило от жизни. Она проглотила слишком большой испорченный кусок. Даже стихи ее были пошлы и не приносили облегченья.

Больше чем когда-либо тяготила Ксению работа, и именно теперь к ней шли и шли люди. После Кокорина ли или просто уже накопила она популярность, только пошли к ней обиженные, неизвестно даже чего и желая — часто просто посоветоваться и поговорить с человеком, «которому не все равно», как сказал ей один из этих посетителей. Ксения была и польщена, и испугана, даже недовольна. Во-первых, они забирали время, столь дорогое ей для собственных занятий. Во-вторых, их было слишком много — обиженных, горластых, неосторожных. Срабатывало чувство, что это опасно, Хотя, может быть, уже и нет. Идут новые времена. Не зря в деревне поют:

Стыдно всё же было своей трусости, лени и осторожности, и она, позлившись, старалась всё же чем-то помочь, хотя почему-то все эти озленные несправедливостью люди вместо того, чтобы легально добиваться правды, умудрялись вступать в конфликт с законами.

В этом потоке пришла к ней и та, которая себя в разговоре назвала «прямухой», и так же ее называла потом про себя Ксения.

Перед Ксенией сидела молодая, чуть старше ее самой женщина, одетая так же бедно, как Ольга, но чище, и всем обликом как-то моложе, хотя оказалось — у нее и ребенок есть, девочка-малолетка, и растит ее она одна. Работала она в столовой посудомойщицей, летом столовая в две смены обслуживала пионерский лагерь. Женщине вынесли выговор за грубость, сняли с работы.

— Это что же, они, жулички, работать будут, а меня за дверь? — говорила женщина, волнуясь. — Значит, как дело было? Я же объедки с тарелок в помойное ведро выбрасываю, прежде как мыть. Раздатчица мне: «Мой, я сама выбрасывать стану, ты, знай, мой, а то плохо ко второй смене поспеваешь». Смотрю, а она хлеба куски — какие откушенные, выбрасывает, а какие целиковые, снова в раздачу пускает. «Чего же ты делаешь? — говорю. — Совесть у тебя есть? Или поросенку с хлебом скормила?». А она, бессовестная: «Чем же куски-то плохие? Экономить надо!». Эти куски, — говорю, — и не ели, так хватали. Своей корове да поросенку целые же буханки носишь, а дети и так сожрут? Сроду я такая прямуха. А она же: «Ох, и грубая ты, Колосова. Не зря на тебя мужики не зарятся. Тебя в столовую взяли работать, так и молчи. Скажи спасибо, девчонку твою пожалели». Еле сдержала я себя. От переживания и на куски уж эти махнула рукой. Но один-то раз я могу смолчать, а больше не получается у меня — не то нервы плохие, не то правда едкая. Когда смотрю, сменщица ейная и того чище: рожки недоеденные — край, где с крошками, смахнет, а остальные опять на раздачу пустит. С этих рожек я, товарищ защитница, простите, не запомнила имя-отчества, и завелась, Тем самым дуршлагом, каким она в отбросное ведро за рожками лазила, ее же и пхнула. «У вас же у самих, у кажной дети, или свои дети — цацы, чужие — дерьмо? У нас шестьсот детей питаются, в больницу хочешь всех погнать? В войну ж так не ели!». Она: «Ты нас не учи» — и матом меня. Так нет же, буду учить. Я вам все равно напрямки скажу. К начальству не побегу, а вам скажу! Мясо нам привезли с червями, мхом покрытое. Думала: выбросят. Так, опять же, в уксусе вымочили, наперчили, натоматили — ешьте, детки!

— Кто-нибудь из посторонних видел, какое мясо? Или факт с рожками — не догадались родителя или воспитателя пригласить?

— Не догадалась. Дуршлагом вот пихнуть догадалась — такая догадливая.

— Вам предложили подать заявление об уходе?

— Нет, уволили. После собрания. Я на собрание-то еще и с радостью шла — думала, все скажу, и люди же меня поддержат, не одни же там повара да раздатчицы. Но все же кормятся, кажная свой кусочек хлеба имеет. Каждая мне: «Умная больно! Была бы умная, кабы не дурочка! Ела бы ту же сметану той же ложкой!». Умных-то, говорю, по умным разослали, а меня вот к вам; выше живота все равно не съем, а съем, так живот лопнет. А мне и завтра еще жить, девку растить. И эти же нахалки, что детей помоями кормили: «Мы работали и будем работать, брали и будем брать, а тебя здесь не будет». Как так не будет? Вы так работаете и вы будете? А я вам правду говорю и меня не будет? Есть, думаю, хоть какая-никакая правда, хоть полправды или только кривда? А они все на меня: грубая, в коллективе не можешь работать — неуживчивая. И на другой день сказали мне: «Подыскивай другую работенку — мы тебя по сокращению и за грубость увольняем».

Прежде чем оформлять иск в суд о незаконном увольнении, Ксения опять к Елизавете обратилась.

— Я тебе говорила: не повожай, — постучала та по столу, словно по лбу Ксении. — Не очень-то пригревай их: нужно иск — пожалуйста, не нужно — сами концов ищите. Вот чего ты снова ко мне пришла? Это твое дело — к прокурору ходить?

— Вам же лучше, что на вашей инстанции право восстанавливается, — сказала Ксения, расхаживая по кабинету прокурора и разглядывая его.

— Э, милая, есть такие жалобщики — их хлебом не корми, дай «за правду постоять». Им всё не ладно, кроме них самих.

— С Кокориным-то всё уладилось? — Ксении не хотелось втягиваться в спор.

— Пока уладилось. Надолго ли? Плохо ты таких людей знаешь. Долго, Павловна, он не продержится, помяни мое слово. В следующий раз он от нас потребует, чтобы мы райком партии поменяли.

— Ладно, райком менять не будем.

— И на том спасибо.

— Что с Прямухой делать? — вернулась из своего турне по кабинету Ксения. Теперь она села напротив прокурора, лицом к лицу.

— С ке-ем? — протяжно переспросила Елизавета.

— С Колосовой. Работать-то ей надо, кормить девчонку надо?

— Пусть езжает в колхоз — там работы вон оно сколько.

— Работы-то много, да получать нечего.

— Сколь наработает.

— А почему она, а не жулики?

— Жулики дуршлагом не дерутся. Дуршлагом навернула твоя «прямуха». Навернула? Навернула. Пусть скажет спасибо, что не судят.

— Буду иск оформлять.

— Оформляй. Кто тебе подтвердит!

— Родителей привлеку.

— Ну и оформляй. Чего ко мне-то?

— Дело очевидное. Лучше, чтоб на вашей стадии восстановить.

— Значит, ты добренькая, к тебе идут жаловаться. А дело провертывать — Елизавете Васильне, так что ли?