Наталья Суханова - Искус

— Уж как он обмирал об ей!

С другой стороны философствовал старичок:

— Так вот век и работаем: на живот да на одёжу.

И как это часто случается, когда из духоты дома, из духоты усилия, самокружения выходишь на воздух, на люди, оставляя в покое мысли, а они вдруг со счастливой непринужденностью возвращаются к тебе обновленные, — ее осветило понимание: да ведь эти люди и есть Сизиф! Что Сизиф — Сизиф пигмей перед ними! Из века в век вкатывают они камень в гору: рождают, растят детей, возделывают землю и мозг — но войны, голод, мор, землетрясения и наводнения, жестокость, смерть и унижения скатывают вниз этот камень, этот комок жизни, души и мысли. И снова люди, обливаясь кровавым потом, тянут, вкатывают в гору жизнь, «Век на живот да на одёжу» — века веков на воспроизведение круга. От амебы, через миллиардолетия — до этой девочки — род в вертикали — каждый раз через одно-единственное звено. И вот оборвана нить, преданы усилия поколений. Грех-то какой!

Немолодой сумрачный шофер подошел к кузову, окинул его внимательным взглядом. Несколько дольше задержал он свой сумрачный взгляд на Ксении. Довольная своими мыслями, она лихо крикнула:

— Не беспокойтесь — не замерзну!

Ничего не ответив, он полез в кабину, где уже сидела женщина с ребенком.

На первом же ухабе Ксения поняла, что шофер беспокоился не о здоровье — о самой жизни ее: в кузове люди только слегка качнулись — она же, подкинутая новенькими пружинами дивана, взвилась в небо. Кто-то подхватил ее сумку, кто-то ухватил за ногу, и — с перехваченным дыханием, с раскрытым ртом, с выпученными глазами — она вернулась на свое одинокое коварное ложе. Грузовичок набирал ход, ветер свистел вовсю, но Ксении было жарко. Она цеплялась за спинку дивана, умоляла попутчиков крепче держать ее, но то и дело теряла вес, взмывала, беспомощная, в воздух. Наконец, не выдержала, попросилась в кузов, одернула на себе пальто, поправила шапку и шарф. Попробовала сидеть на чьей-то выварке — зад отбила. Примостилась стоять, вцепившись в кабину — ветер свистел такой, что слезы из глаз выдавливал. Кто бы поверил, что всё это вместе продолжалось каких-нибудь полчаса! Слезла с машины она на трясущихся слабых ногах, трясущимися пальцами привела себя кое-как в порядок, подошла к шоферу поблагодарить все же.

Шофер, взглянув на нее, улыбнулся — улыбка у него оказалась мягкая, простодушная.

— Не стоит благодарности, — сказал он. — На здоровьечко!

В ожидании директора сидела Ксения в учительской вдвоем с пожилой преподавательницей литературы. Была та суховата, со строгой простотой одетая и причесанная. Такие, казалось Ксении, непременно курят. Но нет, не курила. Говорила же увлеченно и резко:

— Вздорная была девочка, упрямая, хоть и не полагается так говорить про умерших. Знаете, из характеров, что и тонуть будут, а пальцами стричь над водою: «Стрижено, стрижено!»

На минуту за этим «стрижено» мелькнуло для Ксении что-то живое, родственное, на минуту она как бы угадала состояние девочки перед тем как вбежала та в сарай. Вспомнила, как это бывает: когда в глазах темно и никакое другое чувство уже не властно. Одно только — яростное, ненавидящее. Да, точно, такую головой под воду — она всё пальцами стричь над водой будет. С кем Ксения в тот день ни говорила, все удивлялись ничтожности повода, пустячности ее препирательства с братом, но Ксения-то знает, по себе вспомнила, что упрямство потому и необъяснимо, что уже за чертою разума. Вспомнила, угадала на минуту — и прошло.

— Внучка моей хозяйки, — сказала она, — тоже грозится повеситься, если контрольную на двойку напишет.

— Вот-вот! — подхватила учительница. — Мои остолопчики тоже: «Повешусь!», «Утоплюсь!». А я им: «Давайте, давайте, вешайтесь, чего там долго мудрить! В жизни-то еще, ого-го, сколько попотеть придется. А лень ваша раньше вас родилась. Валяйте — вешайтесь, топитесь!». Директриса: «Ах-ах, как можно, что вы такое говорите, Анна Георгиевна!». А я уверена, что только так с ними и надо. Поменьше ужасов, трагедий вокруг глупости — оно больше толку будет. «Бед-ный ребенок!». Вот-вот, говорю, давайте, создавайте ореол мученичества, героизма — на это они быстро клюнут. На дело-то их не сразу подвигнешь. А где мы подвигнем, там колхознички наоборот постараются. Летом наши ребята в колхозе работают. Я как-то пришла позже, дети меня еще не видели, посмотрела из-за кустов: прекрасно работают ребята! А бабы им кричат: «Бросьтя вы, ребяты, надрыватъся-та! Нас….!». Вы понимаете? На…… наплевать — вот философия, которую выносят наши ребята из дому. Школьники готовы горы своротить, они выходят на работу в семь, бабы — в одиннадцать. «Бросьтя вы! — орут. — Наплявать!». Вот она, главная наша трагедия! Сводят на нет всю нашу работу. А еще студенты, которых присылают нам из города летом на работу: «Эй ты, дяревня, валенок, лапоть, скука тут у вас зеленая!». А я, грешница, не по-ни-маю, что тут такого ужасного, что это такое — провинция! Я приеду в Москву, в Ленинград, все театры обегу, все музеи, на всех выставках побываю. Спрашиваю свою приятельницу: «Ты там была? Это видела?». Нет, некогда ей. Так в чем же, говорю, твоя столичность? В теплом клозете? В Елисеевском магазине? Бывала я и на уроках в городских школах. Сказать, что там уровень выше, так нет. Кто у нас хочет учиться, те и по конкурсам в городе прекрасно проходят, и занимаются нормально, и работают. Ну а кто лодырничает, кому начхать и наплевать… У него, лодыря, кругом завал, а он на пустыре в футбол гоняет. Мать в три погибели под коромыслом согнулась, а он, оболтус, который за парту не местится, мячик, понимаете ли, катает. Да оболтус же ты этакий, чего же ты шляешься, спрашивается?! «А я, Анна Георгиевна, все равно не успею. У меня все равно не получится». Да ведь не твое это дело, получится или не получится — ты делай, ты работай! Знаешь ли ты, балобан, как две лягушки в молоко попали? Лягушки или, может быть, мыши. Наверное, все-таки мыши, для них ведь жидкость — смерть. «А как? — спрашивает мой оболтус. — Расскажите, Анна Георгиевна!». Знает, конечно, от меня же и слышал, но, хитрец великий, от своей особы меня отвлекает, подлизывается вниманием. А вот так, говорю, дорогой мой ученичок: одна решила — зачем биться, все равно пропадать, и вытянула лапки, а другая билась-билась, брыкалась-брыкалась, чувствует — лапки во что-то уперлись, из молока-то масло сбилось. Не в час, говорю, и не в два, а все же смолотила себе опору…

Пришла с урока директор — приятная молодая женщина. Договорились, что ребят соберут завтра, часов в десять утра. Ночевать повела Ксению директриса к себе — так уж всегда: командировочных разбирали по домам те, к кому они были командированы.