Наталья Суханова - Искус

Ксения тряхнула головой, отгоняя Ольгины рассказы. Рядом ребятенок бегал — крохотная, своевольная, подвижная как ртуть девочка-дюймовочка, которой и дела не было, что слились в ней воедино два столь разных существа — в ней они уживались прекрасно.

За столом, конечно, опять о самоубийцах говорили.

— Горей не видели — ото и чудят, — с сердцем говорила хозяйка.

— Как коло нас смерть полжизни ходила, так мы не к ней, а от нее бежали, — вторил eй муж, Моккеич. — Наши Ямы в Гражданскую войну комиссаров изничтожили и от красных оборонялись. Да как сказать, почему. Комиссары-то присланные были и бога хаяли. Сейчас-то я и сам не верю ни в бога, ни в черта, хоть под бомбежками и крестился. А тогда… Да и заразительное это дело, когда сход решит. И комиссаров опять же живьем зарыли, изнущались над ими. Это и дурак сообразит, что отвечать надо. Хоть из наших никто не зарывал — ни я, ни браты — но и не мешали же. На сходе все одно полагали: если красные Ямы возьмут, должны село спалить к чертовой бабушке по всем правилам. Ну, и легли в круговую оборону. Сутки пролежали сурьезно — бабы нам исть носили. Но дом же рядом. А дома — жёны. Да и спать на земле удобства мало. Вот и стали по одному домой ночевать тянуться. Тут красные и нагрянули. Мы с братами в исподнем из дому выскочили. Старшой не успел — зарубили его. А мы в дальней деревне у сродственников отсиделись. Но работать-то дома надо, детям исть-пить надобно — мы и вернулись.

— Не забрали?

— Не всех же забирать. Да и самое зло уже схлынуло. Тоже и красные позверствовали в отместку: кого из тех мужиков, что закапывали, споймали — не сразу убивали, сначала руки-ноги рубили, глаза выкалывали. А и не в удивление: какая ни на есть идея правильная, а люди те же самые. Столько убивать — звереет человек. А после того и я уже в красных был — по мобилизации. Да и сам уже стал к советской власти склоняться.

— Раскулачиванье у вас было в Ямах?

— Да было — на смех курам. Какие у нас кулаки? У нас и помещиков-то, считай, крепких не было. Как и сейчас колхозов крепких нету. Кто к шоссейке поближе, ко льнозаводу, те только и богатеют. А из тех же Полян, скажем, пока довезут тресту, она из рублей в копейки оборотилась. Вот мы, к примеру, миллионеры — что с того? У меня, скажем, в кармане десятка, у тебя, у третьего, у четвертого, а взять нас всех вместях — вот мы и миллионер. А только в кармане, как она была десятка, так и есть. Тут не по тому надо смотреть, миллионер колхоз или нет. Миллионер-то он миллионер, а на трудодень в нем меньше досталось. Тут нужно смотреть, какой доход на гектар, да не в поле считать, а в мешке. А мы, знай, одно: то укрупнимся, то разукрупнимся, вроде этих животных, которые то так, то этак садились, чтобы лучше песню сыграть.

Жена, присевшая к столу, вмешалась:

— Эка ты, старик, разголчился. Ино болтнешь — не воротишь. Я не про тебя, доча. Но он и со всяким-то — вот болоболит, вот болоболит!

— А чего мне бояться? Меня разжаловать некуда. Я у земли, а ниже нет ничего. Што, вилы у меня отымут? Заберут вилы — лопату дадут. Колхознику, мать, бояться нет чего. Трудодни отберут? Так на них все равно шиш получать. Приусадебный? Так ты его, мать, отмолишь.

— Правильно — говорить надо, рассуждать надо, — поддержала Мокеича Ксения.

— Многое говорено, да говорённое-то еще не сварено, — проворчала, посмеиваясь, хозяйка, но оставила их в покое.

Интересный шел разговор, но как ссадина, как несвобода, томил Ксению не сегодняшний уже — завтрашний разговор с полянскими школьниками.

Завуч в Полянской семилетке говорил:

— Ругаю я батьку теперь. Хотел я тогда пойти в рабочие, и сейчас у меня к этому душа лежит. А теперь вот учительствуй, вдавливай в него разумное, доброе, вечное. Ты в него долбишь, долбишь, а он (постучав по подоконнику) — ни чер-та. И опять же, ты виноват: не сумел! подхода нет! почему этакий-сякой не научил? А черта ли с ним поделаешь, если его (надавив на подоконник) — ни с места. Так ведь подоконник подавишь, подавишь — да он и стронется, а ученичка — нет, не сдвинешь с места. И даже если двадцать лет спустя встретишь его, никогда не скажешь, почему он хорош или плох, ты ли в нем посеял это самое «разумное» или уж чего в нем от природы есть — то и всё. Я вот и столярничаю, и сад развожу — потому что люблю видеть наглядно результаты своего труда.

Об этом же и Пуговкина в райкоме говорила:

— Зря я согласилась на эту работу, Павловна. Я тут кручусь-кручусь, а результатов не вижу. И не увижу, наверное, никогда. Я практическую работу люблю. Когда каждый день знаешь точно, чего сделал. А тут крутишься-крутишься, а идешь вечером домой и думаешь: ну чего я сегодня за целый день сделала, какую пользу принесла? Неизвестно это. Может быть, и никакой вообще…

Завуч спешил на классный час, и Ксения поприсутствовала. Она думала — завуч будет говорить о самоубийстве мальчика, но либо об этом был уже разговор в школе, либо он оставлял эту тему для нее.

«Сегодняшний случай с ручкой, — говорил завуч, — с беготней по партам — это глупое ребячество, на которое, я считаю, у вас не должно оставаться времени. От безделья только глупости в голову приходят… но ладно, это потом…»

Сходили они с завучем к матери застрелившегося мальчика. Мальчика похоронили накануне, в избе было уже обычно, топилась печка, пахло щами. Из второй комнаты выглядывали дети. Плакала тихо мать. Не знала она, как не знали и учителя, и ребята, отчего ее сын надумал такое: снял сапог да и нажал крючок охотничьего ружья. Уж не было ли у мальчика с девочкой тайной любви, думалось Ксении. Но мальчик, говорила мать, в Ямах не бывал, не бывала здесь и девочка — они даже знакомы не были. А слышать, что повесилась, конечно, слышал, — при нем говорили и, вспоминали потом, он как-то притих, задумался. А так, что же — всё было «путём» в его жизни: спокойный, приветливый был паренек, и по дому помощник, и рыбалил, и охотничал… ну, только что без батьки рос, да мало ли их таких.

К вечеру собрали в клубе школьников, молодежь. Движок не работал — горели три керосиновые лампы. Опять противно заныло под ложечкой, опять она испугалась самого испуга, испугалась, что, не обращая внимания на ее первые слова, кто-то кому-то что-то громко сказал от дверей и громко же ответили из рядов. И тогда, после первых слов о том, что случилось, и о том, что это не геройство, а лень и недомыслие — уход в смерть, в ничего, она вытянула присланную из области лекцию о Николае Островском и пошла шпарить по ней, где читая, где излагая своими словами. И — тихо стало. Она читала и читала, рассказывала — о самом Островском, об его книге, о тех, кто с именем Островского побеждал инвалидность и смерть. Стояла тишина, в которой невозможно было ошибиться. Глаза горели, стаскивались шапки с разгоряченных голов.