Наталья Суханова - Искус

— Молодец! Все бы так говорили — больше верили бы нам!

— Вообще, братцы, как-то интереснее жить стало — теперь, видно, дело пойдет.

— Сразу работать захотелось!

— А вы, говорит, потрудитесь, посчитайте. Я вон подсчитал. Другие с мировых проблем…

— Толковый мужик! Сразу работать захотелось!

Их образовывали капитально — к ним были приглашены для лекций и бесед специалисты по сельскому хозяйству, по экономике промышленности, по культпросветработе и даже по спорту.

Представитель от спорта оказался самым скучным из всех них и самым малограмотным. Он долго долдонил, что «кажный должон» полагать себя активным участником чего-то там, мучительно экал, говорил: «минёт», «областя», «средства».

Культпросветработник, напротив, был интеллигентен и горяч, но вся его горячность сводилась к уже знакомому Ксении: «страшно-непонятно»:

— Страшно-непонятно, товарищи, что это такое: отстроили дом культуры, сделали мягкие кресла, и не проходит дня, чтобы не порезали обшивку кресел.

Вдова художника в пустом двухэтажном доме тоже говорила:

— Страшно и непонятно! Страшно-непонятно не то, что фрукты воруют — страшно-непонятно, с каким наслаждением сад обламывают. Сад — как после бури!

— …Страшно вот это: «наплевать», «на…..», — говорила учительница в Ямах. — Ребята стараются, а им: «на..…»!

— Страшно и непонятно, — плакала у нее в кабинете женщина, — что я собственному сыну стала совсем чужой.

Избачка Загудаева в деревне Званица, рассказывая, как в клубе в ее выходной день сшибли замки, пьяные плясали «Семеновну», потом дрались, гонялись с ножами по деревне за студентами, надсадно матерились, — не удивлялась. Она только досадовала, что пришлось ей убирать кучи, наваленные и в зале, и в урне, и в боковой комнате. Загудаева настолько уж не удивлялась, что Ксения с неприязнью смотрела в ее равнодушное, неопрятное лицо.

Не удивлялись и в соседней деревне Липяха, где продолжала жить девочка, изнасилованная всеми семью мальчишками деревни. Ни эта семья, ни семьи тех мальчишек не уехали из деревни.

Не удивлялся и Ольгин отец, эпически рассказывая о взаимных зверствах.

Культпросветработник удивлялся:

— Страшна-непонятна, товарищи, вот эта страсть изрезать, испортить, простите за выражение, загадить то, что — для кого? — для них же создавалось!

Так же вот стояли они, дети двора, вокруг котенка, которого подбрасывало от земли в столбнячных судорогах, и каждый из них мысленно был на месте этого котенка и со страхом и ненавистью отталкивался от этого. Великое бесстыдство было в том, чтобы так вот смотреть на муки и смерть. Но когда один из них — драчун и хулиган Мишка Амвросиев — вошел в этот круг, взял котенка за ноги и расшиб ему голову о камень, слава отпетого окончательно укрепилась за Мишкой, на него сложили всё, что невнятно чувствовал каждый из них, молча глядя на муки котенка: страх, и прикованность, и ненависть, и слабость, и жестокость…

Всех воодушевленнее и наступательнее оказались на семинаре специалисты сельского хозяйства:

— Удобрение и семеноводство — вот два кита, на которых должно основываться наше благополучие! — гремел небольшой человек так страстно, что Ксения готова была пожалеть, что в свое время не занялась именно этим — была бы сейчас на самом стержне жизни, где настоящие люди дело делают.

— Раньше наш верховой торф за границу шел: голландцам было выгодно применять его на подстилку в скотных дворах — при нем не было у скота копытницы. А из скотных дворов, утраивая и учетверяя полезные свойства навоза, шел уже этот торф как прекрасное органическое удобрение на поля. В наших же условиях даже и минеральные удобрения приносят пользу лишь на основе органических удобрений.

Он говорил о сенокосе, который славу здешних мест составляет и который совершенно зря хотят тоже в распашку пустить, да слава богу, места такие, что все не распашешь: овраги, лесочки да буераки. И столько страсти было в его речах, что куда там гуманитариям!

Устраивали им и семинары по обмену опытом работы — страсти и тут разгорались нешуточные. Ввязалась и она в спор насчет конкретных результатов работы.

Красивый парень Ремизов, секретарь сельского райкома комсомола, признавался, что уже бежать с этой работы хотел — от слов, за которыми дела не видно.

— Но ведь слово и есть наше дело! — кричала в запале Ксения.

На нее набрасывались всем скопом. Били словами секретаря обкома: «Есть у нас такие руководители: всё высокими материями — в навоз не лезут».

— Да в навоз-то, может, легче лезть, — отбивалась она.

— Одними словами не воспитаешь, — гнул свое Ремизов. — Делом люди воспитываются больше, чем словами. А если мы не сумели дело организовать так, чтобы оно воспитывало, то грош нам цена. Я, например, так считаю: вырастет хорошая кукуруза в комсомольских звеньях — значит, у нас хорошая идеологическая работа. Так или не так?

— А я считаю: вырастет у комсомольских звеньев хорошая кукуруза — значит, те, что работали за пять, за десять лет до нас, правильно работали. А наше слово скажется тогда, когда нас уже на этой работе не будет.

— А я считаю, — говорил не очень громко какой-то Фома неверующий, — кукуруза вырастет хорошая, если земля ей подходит.

На это вообще никто не откликнулся.

— Как же, интересно, в словах отчитываться? — опять наседали на Ксению.

Кто-то крикнул:

— Дневник вести надо!

— Этак мы вконец обюрократимся!

— Ничего, от дневника не обюрократишься. Еще и для себя чего-нибудь уяснишь!

— Пока уясним — кукуруза на корню высохнет.

— А я считаю — надо вымпелы по этапам работ!

Споры продолжались и вечерами в гостинице.

В самый разгар обсужденческих страстей приехал Батов. Как раз устроили им вечер — не просто отдыха, но отдыха учебного. Песни, викторины, игры — это тоже они должны были при случае уметь организовать. Ксения побаивалась, не выкинул бы какую-нибудь из своих штучек Батов. Но он был совершенно благонравен. Только вот смотрел, где бы она ни была, все время на нее. А она невольно оглядывалась на Ремизова. Видимо, нравился ей все же Ремизов. Просто так, издалека, с ревнивым разве что любопытством: что у него за семья и не нравится ли ему хорошенькая секретарь из соседнего района. Нравилась, конечно же, они и не скрывали — благо, у нее как раз муж давно был удален, а ребенок не в счет, и Ксения вместе с самыми свирепыми ревнительницами нравственности готова была счесть обнаженность их романа неприличной. Так что, провожая Батова, думала она не о нем — прекрасно при этом сознавая, что забудет о Ремизове очень скоро.

На заключительном бюро выступал на этот раз секретарь комсомольского обкома. Он тоже, как первый партийный, старался говорить просто и образно, весело и горячо, но «тяму» не хватало — сбивался на старый, принятый тон — нотации и поучения. Особенно когда доходило дело до Ремизова: