Наталья Суханова - Искус

Она дочитала — ребята сгрудились вокруг нее, заглядывали в лекцию, расспрашивали, как называются книги Островского и где можно их прочесть. Не нужно было слов о том, что лучше: жизнь или смерть. Оказывалось, лучше трудная жизнь, чем легкая смерть, оказывалось, что человеку нужно вкатывать камень на гору, что к воспарившему камню ведут не миллион повторенных дорог, а одна воспылавшая жизнь. Никто об этом не говорил, но это было так ясно. Опять она утыкалась в предельную емкость и силу эмоции, в ее непонятную в иерархии мира значимость. Она стояла среди них ошеломленная. Она не знала, почему их не трогали Гамлет и Маяковский. Но камень свалился с ее души.

На другой день дали Ксении в провожатые до шоссейки мальчика. Ночью был заморозок, иней. Она ежилась в своем куцем пальтишке, пока они сокращали путь пo каким-то задворкам, по мосткам и перекладинам через канавы, промоины и ручьи. Вообще у деревни было мокро и ветрено. Но едва вошли в лес, ветер почти стих, и мокро уже не было. На дороге было влажно, но не грязно, идти было мягко, легко. И на душе легко было. Высок был в этой стороне лес. Дорога вела то вверх, то вниз, листьев в ветвях уже совсем немного оставалось, и оттого лес был далеко виден и сквозь, и сверху, с пригорков, и снизу, из оврагов, частых в этой стороне. В чистом прохладном воздухе сильно и хорошо пахло, и катились они в этом высоком, осеннем, душистом лесе, как жучки в сандаловой или кипарисовой какой-нибудь шкатулке. Расслабленная и свободная, шла она, удивляясь всему вокруг. И голосам поздних птиц. И тому, что черные хвосты сороки и ворона черны по-разному: зеленым отливал хвост сороки и фиолетовым — ворона. И тому, как любопытны эти птицы и как не для себя только любопытна сорока, как весело и радостно оповещает она лес о том, что по дороге проходят люди. И черноте стволов, когда оказывались деревья меж нею и солнцем, и сухому поблескиванию горизонтальных веточек, и тому, как на пригорке каждое дерево, уже не заслонявшее солнце и не заслоняемое им, являло свой цвет и облик. Были стволы и ветви розовые, красные даже, и серые, и зеленые, и белые почти; и гладкие, и пупырчатые, и пятнистые, и складчатые; были замысловато корявые и прямые, ровные. И ветви у каждого дерева были по-своему вытянуты-раскинуты. Каждое место, думала Ксения, в этих местах на особицу. Вчера по дороге к Полянам был почти сплошной хвойный лес, и был на окраине малой попутной деревеньки дом, а вокруг него медно и зелено от сосен, мережчато от берез, и невозможно было даже представить, как же ощущает жизнь человек, всю жизнь живущий в этом доме у рыжего от иголок ручья. И — Поляны: тяжелое громоздкое село, где видела она однажды босоногих диковатых красавиц-девок. И вот ушли они от Полян в другую сторону — и опять мир нов и неповторим…

Мальчик почти и не шел рядом. Он куда-то отбегал, что-то рассматривал, раздвигал кусты, даже ковырял в иных местах землю. Ксении хотелось спросить, что это он смотрит или ищет, что видит и понимает, но она стеснялась, как стесняются глухие своей глухоты, а слепые слепоты своей. Она и неповоротливости своей стеснялась, когда по перекинутому стволу нужно было переходить овраг.

Они шли уже порядочно, а усталости не было. Мальчик шел теперь рядом. Ксения спросила его, хорошо ли он знал парнишку-самоубийцу.

— Зна-ал, — с непонятным выражением ответил мальчик.

— Что же ему в голову взбрело такое?

— А хто же его знает? Может, на что обиделся, а может, спробовать захотел.

— Да как же спробовать? Это же уже навсегда — и ничего нет.

— Ну, глупый!

— Ты вчера был на лекции в клубе?

— Не, нельзя мне было. Хорошая лекция?

— Про Островского.

— А!

И помолчав:

— Глу-пый. Лета не дождался — самое хорошее время. Шестой класс не докончил.

Он довел Ксению до прямой дороги — какой-нибудь час пути оставался ей до шоссейки. Скоро задумчивый свист его пропал, растворился в лесу.

Однообразно шуршали под ногами листья. Солнце уже опускалось — слепяще светило в глаза. В вершинах ровно и широко шумел ветер. Дорога свернула вбок, повела круто вверх. На взгорке обдало резким ветром. И вдруг она замерла. Прямо перед ней стояли два белых от берез бугора и меж ними иссиня-темное озеро. Ни одного человека не было видно. Никто, кроме нее, не дышал этим чистым, прозрачным для близкого и далекого запаха воздухом. Ни один человек, кроме нее, не видел исчерна-синей, тяжелой от глубины воды, не видел этих поднятых холмами к небу ослепительно-белых берез. Странною острою болью отозвался в ней этот затерянный, возникший за поворотом мир. И на какое-то мгновенье двумя черными провалами обернулись белые косогоры и ослепительно мрело меж ними плоское озеро.

Вернувшись вечером из района, Ксения, едва сполоснув лицо, побежала искать Батова, и нашла его на Полинкином дне рождения, уже подвыпившего, уже гремящего своими шуточками и песнями на оба этажа дома. Встретил ее восторженно, поднимал над собой как ребенка, прижимал к груди, целовал, хотя она отбивалась:

— Да уймись же, Батов! А еще собираешься в партию, такой хулиган!

— Каждый коммунист должен быть немного хулиганом — а то в коммунизме скучно будет!

Все было хорошо. Но когда шли они с именин, Батов вдруг сжал себе голову руками, прислонился к забору, скрючился. Ксения заволновалась, повела его под руку к нему.

— Переночуй и ты у нас, — попросил он, когда она привела его к дому. — Честное слово, я даже в комнату к тебе не войду.

Так, наверное, и было бы. Но ночевать у них, выйти утром из их дома — нет. Батов встал на колени на мерзлую землю.

— Не сегодня, — сказала она и попыталась дотронуться до него. Он отодвинулся.

Ну что ж — она вздохнула, пошла к себе. Батов догнал ее, пошел рядом. Она попыталась взять его за руку — он отодвинулся.

— Зря ты сердишься на меня, — сказала она ему у своего дома. Всему свое время. Завтра вечером я уезжаю в область — наверное, даже попрощаться не успеем.

Ничего ей не ответив, он ушел. У него бывали такие «взбрыки», такой «ндрав». Так вот с некоторых пор он перестал носить ее на руках. Может, больше всего она и любила в нем, как легко и весело, ни на кого и ни на что не обращая внимания, носил он, иногда бегом, на руках ее. Однажды летом он так и мчал ее через поле, а за рожью, то пригибаясь, то высовываясь, катились за ними две детские головы — следили, шпионили, хотели узнать, что такое любовь. Батов упал: оберегая ее, свалился на спину, и она барахталась у него на груди. Она указала ему на две головенки, тотчас пригнувшиеся за хлеба. Пригибаясь и перебегая, они зашли с Батовым в тыл к босоногим разведчикам, и громкий хохот Батова катился вслед за ними, когда они удирали, сверкая пятками.