Наталья Суханова - Искус

Жила директриса с матерью и сыном в небольшом домике. Та же русская печь, что и везде здесь, та же простая, добротная мебель, но были и письменный стол с уютной настольною лампой, и шторы, и книжные полки. Без той пустынности, которая отличала почти все дома здесь. Ксению покормили — картошка, грибки, капуста, как у всех тут, но и колбаска, и балычок, привезенные директрисой из Ленинграда.

Заснула Ксения сразу, едва легла, но скоро проснулась от стихов и мыслей. Директриса еще сидела за письменным столом, свет падал от ее лампы, и Ксения могла записать.

Говорил Гамлет:

Стонал Сизиф:

Но было упорство в тысячный раз повторять однажды сделанный и как бы перечеркнутый, замкнувшийся в круг и повтор путь.

И дальше:

Когда Ксения проснулась во второй раз (уже утром), директор — умытая, розовая — сидела за столом, одной рукой управляясь с бутербродами и чаем, другой листая какую-то книжку.

Ксения так и не подготовила речи. Рассчитывала на то, что мыслей и материала много, что говорить она умеет, что две-три фразы для начала ею приготовлены. Но когда вошла в зал, полный голов, рук, плеч, смешков, тычков, переглядываний, топота, вскриков — сердце вдруг заколотилось, руки похолодели.

— Внимание, — сказала директор. И через паузу, тише и раздельнее. — Вни-ма-ние…

Еще два-три окрика, вглядывание в ряды — и всё смолкло. Обморочно Ксения поняла, что теперь уже е й говорить и что она совершенно ничего не помнит и не знает. В самом деле, на первых же строчках Маяковского, с которого она решила начать, чтобы не сбиться и выиграть время, она как раз и сбилась, задрожала голосом, и уже не то что говорить о продуманном вчера днем и ночью, — испугалась самой этой предательской необоримой дрожи голоса. Невозможно было вести этим жалким голосом какую бы то ни было беседу, но ведь невозможно было и не говорить. И она говорила, продолжала говорить, не слыша себя и пугаясь еще и этого: может, она вообще чепуху какую-нибудь городит или топчется на одном месте. Ни до каких Гамлета и Сизифа — она даже до мыши, сбивающей молоко в масло, не дошла. Но о смерти и выборе что-то говорила. А может, и о Сизифе. Потому что запомнила свою фразу: «Он несчастен — ведь у него нет выбора».

И юношеский, смешливый, с перепадом от баска к фистуле голос в ответ на эту фразу:

— Как наш председатель.

И тотчас в задние ряды, откуда прозвучал юношеский голос, двинулась директриса, и облегченно зашевелились, заоборачивались назад передние ряды, и Ксения тоже почувствовала облегченье передышки вместе с унижением, оттого что не может сама совладать с залом. Не тот ли, однако, это «оболтус», о котором говорила накануне пожилая учительница?

Кое-как она договорила, на ходу ужимая и сокращая всё, что собиралась развернуть — она унизительно предавала собственную, так страстно продуманную накануне речь, но ей уже отвратительна была и речь, и вообще всё на свете. Только одного она хотела — бежать как можно скорее и навсегда из Ям, из комсомола, куда она сдуру пихнулась, совершенно неспособная к подобной работе.

Отупевшая и придавленная, вошла она в учительскую, и кто-то сказал, что ее просили срочно, как только она освободится, позвонить в райком Малаховой.

Пока она ждала соединения, она слышала разноцветные голоса телефонисток:

— Мо-олдино? Я Озерища.

— Смородино, помолчи.

— Девочки, дайте райком!

— Дубки, Дубки!

И снова:

— Я — Мо-олдино!

Недостижимо свободен и беззаботен, певуч и насмешлив казался Ксении этот мир разноцветных голосов. Внезапно сквозь них прорвался знакомый голос:

— Малахова у телефона. Это вы? Плохие новости. Плохие новости, я говорю! В Полянах застрелился мальчонка двенадцати лет. Из охотничьего ружья. Вчера. Нам сегодня стало известно.

Ксения молчала.

— Поспешай, Павловна! — велела Малахова.

— Куда? В Поляны или где еще не стрелялись? — сердито спросила Ксения.

— Пока в Поляны, а там подумаем, — озабоченно и вполне серьезно сказала Малахова.

Подвода в Поляны шла на следующий день с утра. Эту ночь ночевала Ксения у родителей Ольги.

В кругленькой матери Ольги не было ничего схожего с дочерью. Ольга походила на горбоносого голубоглазого отца. Походил на Ольгу и отца и брат, только совершенно не был красив. На столе уже стоял мутный самогон, а мать носила на стол чугунок с супом, тушеную картошку, соленые огурцы, квашеную капусту. Слишком уж живо рассказывала Ольга о своих родных — первые минуты, кого бы ни задел взгляд Ксении, перед ней так и выскакивали эти рассказы. Поднимала ли она глаза на удивительно пустое лицо жены Ольгиного брата — и сразу же вспоминала Ольгино: «У нашей Малаши голова большая: другой раз о чем и подумает, да в голове затеряется. Сдуру и бригадиру дала, даже и скрыть ума не хватило». Хотел тогда ее Ольгин брат побить, да что же дурочку бить — она в рев и к бригадиру, а тот ее погнал — своя жена есть. Она назад — мол, не берет бригадир, гонит. Сидит — ревет. А бабка во внучку вцепилась: «Не отдам. Умели жениться — умейте жить». Оставил брат жену в доме, не знает, что дальше делать — хоть ходи за ней следом, своего ума нет.

Смотрела Ксения на горбоносого Ольгиного отца, на кругленькую мать, и опять вспоминала рассказ Ольги, как вернулся отец с войны, где возчиком был в обозе, как позвал он Ольгу в огород, чтобы поведать ей, что была у него там женщина, ехал он домой только повидать их, обещал той женщине вернуться, а вот теперь душа у него и за ту женщину, и за них всех болит, не знает, на что и решиться. Шел он впереди — так ему, верно, легче было рассказывать — говорил и вздыхал тяжело, а Ольга шла сзади, смотрела на рубашку, обвисающую на его сутулой спине, на брюки, мешком болтающиеся на тощем заду, и смех ее разбирал. А дома уже мать у окошка выглядывает их. Вошла Ольга — а мать упала на стул, впилась в нее глазами: «Што он тябе говорил-то? О чем баял?». И на беззаботное Ольгино: «О хозяйстве говорил» — смотрела недоверчиво, спрашивала шепотом: «Как жил, не оказывал? Может, с бабой какой путался? Не ходит он, доча, до меня, совсем не ходит. Спи, скажет, мать — и всё тут. Може, какое ранение или болесть нехорошая? Ничего такого не рассказывал?». И опять Ольге и смешно, и стыдно смотреть на постаревшую мать, ставшую почему-то похожей не на свою, а на отцову родительницу. Прошло дня три, и мать, пряча от Ольги стыдливо-счастливые глаза, говорила деловито: «Ничего, доча, ничего — все наладилось, слава тебе, господи. Конечно ж, отвычка — я и то его стыдюсь после стольких-то годков!»