Наталья Суханова - Искус

Стала она нервна и рассеянна. Однажды просто похолодела — пропал ключ от сейфа, где вся отчетность, бланки комсомольских билетов. Перепугалась до смерти, побледнела.

— Ужас! Конец! — сказала она Батову. — Это же под суд, исключение! Только бы уже скорее!

— Ключ — ерунда, — пытался ее успокоить Батов. — Хуже, когда секретарь, потеряв ключ, теряет голову.

Оказалось, ключ оставила в сейфе. Мария Ивановна, проверяя все перед уходом с работы, вынула его.

Оба они, — Батов тоже, — измотались, теряли самообладание. Как-то сорвался, чуть не изнасиловал ее Батов в сенях, где они перед тем целовались. Навалившись, молча рвал все с нее.

— Закричу, — срывающимся шёпотом грозила она.

Не слушал, привалил ее как глыба, силен был неодолимо. Кусалась, оттягивала его голову за волосы — без толку, — только зашедшееся дыхание настигающего зверя.

— Батов, не надо! — почти закричала уже она. — Если любишь, не надо.

На минуту он замер, потом рывком поднялся. Дрожащими пальцами застегивалась, одергивалась она. Батов потрогал свое лицо:

— Как я теперь на люди покажусь?

Ксения нервно хохотнула:

— Еще я же и виновата.

Пошел не прощаясь. Думала — всё. А в субботу он пришел звать ее на день рождения отца.

Его родители Ксению уже за свою считали. Мать позвала помочь, из подпола подавала ей соленья. Батов доволен был. Царапины на его щеках и руках уже подсохли. Мать подшучивала:

— Так тебе и надо — больно длиннорукий вырос.

Смеялся и сам Батов:

— В понедельник никакого ремонта на работе не было — все депо бегало на меня смотреть: «Кто это тебя?» — «Бешеная кошка», — говорю. Так они подослали медсестру — мол, Батову надо прививки против бешенства. Она всерьез: что да как — а эти вокруг от смеха валятся.

Мать Батова — почти седая, глаза веселые, одета старообразно, как и все пожилые женщины в Озерищах — была остра на язык, грубовата в шутках. От нее, верно, шла грубоватость, острота и сила Батова, хотя был похож он не на мать, а на отца — тонкого, высокого, с хрящеватым носом. Отец был интеллигентнее, субтильнее, но и бесцветнее, пожалуй, матери. Меньше шутил, больше улыбался. В спорных случаях к жене апеллировал: «Как моя половина скажет». Такие разные, но нежные друг к другу родители рассказывали о своей недавней поездке к родственникам, о попутчиках в вагоне, о ком-то, кто спал беспросыпно на верхней полке и только пугал их изредка громовыми выхлопами газов:

— Как дернул! Внизу сидели двое военных, так только перекрестились: «Слава богу, мимо!»

Батов перебрал, пожалуй. То и дело хватал Ксению за плечо, обнимал беспрерывно. Мать одергивала сына с ласковой грубоватостью:

— Да дай ты ей спокойно посидеть — без твоих лап.

— В самом деле, Батов, — подлаживалась под мать Ксения. — Сиди смирно. Мало тебя в школе гоняют — или сложи руки на столе, или положи их на колени.

— На твои? — хохотал Батов. — Всегда рад.

— По рукам дам!

— Вот-вот, дочка, хоть ты его к рукам прибери!

— Сенька-Сенечка, прибери меня к рукам скорее!

Оглядываясь в их маленьких комнатушках, представляла себе Ксения совместную с Батовым жизнь. Мать все будет делать для них — из-за сына, конечно — но долго здесь не выдержать. Отовсюду они станут возвращаться сюда, в эти две душные смежные клетушки. Батова — с его темпераментом — едва ли заставишь быть потише, и каждый раз это будет, как свекровь тетки Клавди, взиравшая с порога. Если уж выходить за Батова (а к этому явно идет), надо уезжать отсюда, чтобы никто не давил своей заботой, своим укладом, своим соучастием. Но тогда будет задавливать быт. Надо сделать быт аскетичным, тогда, может, будет проще. И побольше сохранить своего места. Где бы они ни жили, у хозяев или в жактовской комнатушке — две кровати, два стола, а шкаф, так и быть, общий. И вперед, вперед, не застревая на одном месте оттого, что имела глупость выйти замуж. А чтобы старикам не скучно было, со временем и на самое бытовое время — сдать им ребенка. Ну, будет малыш чуть грубоват, но с этими стариками уж никак не глуп. Посмотрим.

Когда выбрались они наконец на улицу, чтобы идти на танцы, Батов был уже здорово под градусом. То и дело наклонялся к ней, и при этом его слегка шатало и заносило, и это смешило его и было неприятно ей. И запах самогона.

— Прекрати, от тебя самогоном несет! — в сердцах сказала она. С размаху Батов остановился, уставился на нее. Уже немного струсив, она все же выдержала его взгляд, взяла примирительно за руку. Высвободив руку, он размашисто ушел вперед, в темноту.

— Батов! — осторожно окликнула она. И погромче. — Миша!

Догнала его:

— Батов, ну что ты! Я же не виновата, что не люблю пьяных.

Он оттолкнул ее и довольно сильно.

— Ну и черт с тобой! — разозлилась она.

Постояла, ожидая, не вернется ли. Не вернулся. Непривычно это было — стоять посреди темной озерищенской улицы — одной, оттолкнутой, брошенной. Сердце неприятно билось — ничего себе завершение семейного вечера! А завтра опять выматывающая, захлестывающая работа, в которой не успеваешь ни опомниться, ни подумать. Идти домой, что ли? Но тогда что делать с разнывшимся вдруг сердцем? По тому глупому закону, когда идешь за тем, кто заставил сердце ныть, она пошла в Дом культуры. Ведь неизвестно, что еще может наделать этот балбес. Разделась в гардеробе, где кроме гардеробщицы не было ни души, — все были там, где наяривала музыка. Прошла в зал, поразившись в который уже раз, насколько издали — хотя бы со стороны гардероба — праздничней кажутся танцы. Батов был здесь, выплясывал все подряд. Партнерши его, студентки и молодые специалистки, были довольны. Кто-то из них показал Батову на Ксению, он — не оглянулся. Что ж… Ей тоже ее партнеры указывали на Батова — она весело пожимала плечами. Правильно она пришла сюда. Ребят было больше обычного — студенческие каникулы, — и она нравилась, ее приглашали охотно. Батов уже забеспокоился — задевал ее, проносясь мимо. Как собака на сене.

О, нрав собачий, сердце пёсье!

Один из студентов оказался настойчивее других. Был он спортивный, шатенистый, только странно хриплый, словно на всю жизнь объелся мороженым. Напросился в провожатые. По пути как-то торопливо даже рассказал о себе: сын учительницы, на последнем курсе, без пяти минут инженер. О ней явно ничего не знал: ни о Батове, ни о секретарстве ее комсомольском. Расспрашивал допытливо: откуда она, как оказалась в Озерищах. Сокрушался, что не был в Джемушах, восторгался, что она тоже училась в Москве. Мимо прошел Батов с двумя студентками, со смехом задел их.

— Уж этот Батов, — сказал Саша (ее новый знакомый).

— Вы его знаете?

— Кто же не знает Батова. Умный, между прочим, парень, хотя и не кончал институтов.