Наталья Суханова - Искус

Больше она уже не вспоминала о Викторе. Она читала об ухищрениях Жюльена и едва удерживалась, чтобы не расхохотаться радостно вслух. Дурачок Батов! Умница Батов! Так вот почему он сбежал от них на вокзале! Сколько, однако, самообладания. Как она хотела видеть Батова. Немедленно! Сейчас! Не было терпения ждать! Какие там свет и весна? Настоящий свет и весну знает только влюбленное сердце! Ее радостное, безмерно радостное сердце! Никогда еще так не любила она Батова! Но любит ли еще он? Не выгорела ли, не выболела ли дотла его любовь, пока она только снисходила к нему, «делала из него человека»? Ах, стерва, ах, садистка, ничтожество черствое, ах, дура самолюбивая! Куда, куда бежать среди ночи, чтобы увидеть его, сказать ему?!

Из-за Полинки они едва не опоздали к вечернему поезду. Всего и стоял-то поезд минуты две или три, а им еще нужно было пробежать вдоль всего поезда в поисках Батова, возвращавшегося обычно в это время с работы. Но — повезло. Батов стоял в дверях, такой тоскливый, что сердце Ксении счастливо замерло. Он, и увидев их, не рассмеялся, только взгляд его стал горячечным.

— Дай же руку, Батов! — сказала Ксения. — Высоко же!

Он втянул ее.

— Черт сохатый, а мне?! — крикнула Полинка.

Только тут он рассмеялся, но коротко. Втащил и Полинку.

— Стою, думаю о тебе, — сказал он Ксении, — и вдруг вы. Думаю: ну всё, уже спятил.

Полинка задремала на лавке, а они стояли у окна, которое умудрился Батов открыть. Холодно было, и весело, гулко и нежно. Любовно и горячо. От встречи до встречи с ней он только и жил, сказал Батов.

Тонкий вечерний туман стоял в низинах. Деревья за окнами были — как горы в Джемушах: в нежной дымке, но четко очерчены. Гранатовое пятно заката догорало в небе.

— Это — настоящее? — спросил Батов (какой-то их прежний разговор о подлинном и неподлинном — она ведь все воспитывала его.)

— Настоящее, — сказала Ксения, думая больше не о светлом, чистом, свежехолодящем вечере, а о них двоих. Но не удержалась от того, чтобы еще повоспитывать. — Настоящее — это когда, сколько ни смотришь, всё открываешь новую красоту.

— Тогда и твое лицо — настоящее, — сказал Батов.

Снег стаял, пустырь им выделили, пора было поднимать комсомольцев на воскресники. Первый же воскресник разочаровал. Пришло втрое меньше, чем они ожидали, и вдобавок — вялые; энтузиазм — на нуле. Нужен был талант вожака, чтобы разжечь эти сырые дрова. Но он-то как раз у Ксении и отсутствовал. Вроде бы удавались ей и речи в суде, и доклады. А вот люди на поле с лопатами — тут и голос у нее оказывался жидок, и контакта не возникало. Здесь своею была Катя Пуговкина. Ничего в Кате зажигательного, казалось бы, не было. Спокойная, неторопливая. Главное, не спешила. Не спешила улыбаться, не спешила говорить или хвататься за лопату. Да и вообще почти не говорила — так, разве пошутит коротко. Но ее слушали. Вокруг нее работали. Ксения тут была ни к чему.

Ее очередь подошла на следующий день — нужно было реагировать, идти в те организации, откуда почти никто не явился. Насчет мебельной артели у них поднялся спор. Ответственная за эту артель Тоня Панина выяснила, что виновата администрация — не отдали приказ о воскреснике, якобы забыв.

— Виновата я, — твердила она, — нужно было мне проверить.

— Ну, хорошо, мы прошляпили, администрация оставила лазейку, но почему комсомольцы-то в эту лазейку ринулись?

Ксения считала (идеолог же!), что, как ни важна спортплощадка сама по себе, еще важнее, что возня с нею показывает уже сейчас, кто есть кто.

— Сегодня у нас, — горячилась Ксения, — пришло по два человека из тех же артелей, из которых другие не пришли. А в следующий раз и эти не придут. Сегодня смотрим сквозь пальцы, завтра посмотрим сквозь пальцы, а потом удивляемся, как это у нас всё так получается!

В мебельную артель она решила идти сама. Смородин советовал:

— С Артюхиным связывайся — есть у них такой мастер. Это такой человек: всё он знает — и металл, и дерево, и людей, будь здоров. С людьми он разговаривает так, как другой партийный работник за всю жизнь не научится. Вообще энтузиаст.

На собрание в артели Ксения пришла пораньше — Артюхин уже ждал ее. Рассказывал он ей о какой-то краске, за которую артель тридцать тысяч заплатила, не зная еще, качественная она или нет. Попробовали красить, как привыкли — тошно смотреть! Хотели уже выбросить — он не дал, начал мараковать с ней. Оказалось, растирать ее надо было.

— Одно слово — растирать. А ведь хотели выбросить. Я вот ребятам говорю: ходите на техинформацию, самим интересно знать, что на белом свете делается. А там, чем дальше, еще интереснее будет. Я вот ездил на фабрику в город, всего и побыл-то там пятнадцать минут — машина уходила, — а сколько интересного увидел, узнал!

Собирались медленно. Хоть и мало еще собралось, заговорили о воскреснике.

— Мне, — сказал хмурый парень, — на этой площадке всё одно играть не придется — осенью в армию иду.

— А о товарищах ты думаешь?

— Товарищи пусть о себе сами думают. Кто платить сверхурочные будет?

— Какая оплата! Это ж комсомольские воскресники!

— А, ну тогда всего хорошего, счастливо вам поработать, а я пошел, — но уходить не торопился, так только — приподнялся.

Кое-как собрались. Говорить с ними начали.

— Странные вы ребята, — говорил Артюхин, — на себя и то поработать не хотите. Если бы мне сказали: пойдем лес заготавливать на гробы, я бы пошел, потому что мне уже пора об этом подумать. А спортплощадка — это ж для вас! Какого ж вы лешака ежитесь?

— Рано вы о гробах заговорили, — в тон ему сказала Ксения. — Вам еще впору спортом заниматься, правда, ребята?

— Они меня на стадион и не возьмут, — откликнулся Артюхин, — сраму не захотят терпеть, когда я их обгоню.

И вот — шуткой, словом, — пошло. Уже просили рассказать, где и какой будет стадион, когда.

— Знаю я этот пустырь, — говорил кто-то весело, — играл там в футбол один раз. Знаю.

После собрания попросила Ксения Артюхина задержаться. Надумала она написать о нем в газету.

Еще год назад напечататься в районной газете было бы для нее хуже, чем вообще не печататься. Но теперь ей и это было нужно. Хотелось ей написать о труде и о связи его с духовным.

По заданию райкома партии она ездила на посевную, знакомилась там с трактористами-передовиками. Заманчиво было бы показать: чистая любовь к труду, к делу, к людям дает и большие, лучшие показатели в работе, чем скопидомство и неприязнь к людям, своекорыстие.

Ее познакомили с двумя трактористами, и, как нарочно, они были как раз такие, как требовались по замыслу: один — рационализатор из любви к самой работе, хороший товарищ и отстаиватель правды, другой — скопидом, кулаковатый, молчаливый и неприязненный к людям. Но вот работали-то они одинаково хорошо, оба были лучшими. И что бы ни руководило скопидомом, но где бы он ни был, непременно прислушается, услышит, как его трактор где-то на дальнем поле не так стучит, сорвется с места, налетит, стянет сменщика с трактора: «Не слышишь, трактор «троит»?! Не пущу боле на свой трактор — учитесь все вы, растелёпы, на других тракторах!». Не поделится ни деньгами, ни опытом, а работает не хуже того, который уже готовенький для коммунизма. Как ни крутила она этот материал, а потребного ей из этого материала выжать не могла. Такие разные, эти передовики, и отвечали-то на ее вопрос похоже: