Наталья Суханова - Искус

Что стоишь, качаясь, — выводит вдруг слова песни низкий страстный голос.

— Катюха поет, — говорит Батов, смеясь одобрительно. Поют на два голоса, но второй голос жидковат и по звуку, и по чувству. Катин голос жгуч и трагичен — трагичнее того, о чем поется. Неужто черночулочная, вечно потупленная Катя так поет?

Прежде чем начать следующую песню, там, в лодке, о чем-то говорят, пересмеиваются. Слов не слышно, а интонации так отчетливы — по интонациям понятно, что обсуждают, что бы запеть, и смех немного смущенный. И исполнительницы, и они с Батовым — все в темноте, даже и их едва ли видно с лодки — только костер. Но не для деревень, окружающих озеро — для Батова и для нее эти голоса, это кружение лодки.

пробуют, прилаживаются голоса.

Но вот голоса окрепли, — и боль, и упоенье болью:

Но и боль тоже — в костер этого голоса, такого горячего, с искрами в небо.

Жесткая, тяжелая голова Батова на коленях у Ксении. Есть в Батове неравновесность, что-то несовмещающееся, как в этой ночи. Но голос Кати больше, обширнее угловатой этой ночи. И тяжелая, жесткая голова Батова вобрана Катиной любовью без остатка. Вот она ездит по озеру вокруг острова, и, не видные ей, они окружены низким, страстным ее голосом, ее покорной, на все согласной любовью, потому что любовь ее сильнее всего, что люди придумали для упорядочения своих отношений. Она здесь, с ними, у этого костра на острове, если не может быть здесь сама с Батовым. Она способна стоять над ними и смотреть на них, если сама не может быть с Батовым, если отвержена им. Она и смотрит на них и видит их этим голосом — видит их страсть и близость, которых нет.

— Батов, холодно, поедем домой, — говорит Ксения. Он поднимается, идет с ведерком за водой, чтобы загасить костер.

А голос ворочает, как уголь в ладонях, боль и тоску:

Когда Батов приподнимает Ксению от земли и целует своим жестким поцелуем, в ее ответном поцелуе та страсть, которая кружит неподалеку в грубой темной лодке. Но больно ребрам от жесткой батовской руки, жестко животу от пряжки на батовском ремне, и, отодвинувшись, она говорит:

— Поехали, Батов, завтра глаз не разодрать будет.

Кукуруза не прорастала. Всё их бригада сделала как положено, а кукуруза не всходила. Ксения даже раскапывала зерна. Кое-где они лежали проклюнутые, но дальше расти не желали. Почему? В Джемушах, куда ни ткни зубик кукурузный, он обязательно прорастал. Потом уж могло быть всякое. Могла случиться засуха — и тогда кукуруза оставалась низкой, а листья ее делались как жесть. Но почему здесь ростки не желали лезть к свету?

— Нашей корки они нипочем не пробьют, — говорил хозяин их избы.

Если бы не эти зерна с проклюнувшимися ростками, можно было бы подумать, что им зерна плохие дали. Были, конечно, и не проросшие, но и в них ничто не указывало на слабость или болезнь.

— Наша земля не для их, — повторяла вслед за мужем хозяйка.

— Может, низко посадили? Может, земля еще не прогрелась? Может, поливать надо, так дождь же прошел! — высказывали и они предположения.

Председатель на них внимания не обращал, бросил им кус земли и рад был, что отвязался.

А между тем, в десяти километрах от них, на пришкольном участке кукуруза росла, как ей положено.

Вечерами молоденькая бригада Ксении песни пела, по деревне прогуливалась и шутливые разговоры вела, а Ксения чувствовала себя изжившейся и пустой. Она ведь их уверяла, что они первопроходцы в нужном деле и вырастят эту самую «королеву полей» обязательно.

А если и этого сделать она не сумела, то грош цена и ей, и всем ее словесам.

В таком настроении она была, когда в положенный ей день отдыха, едва успела Ксения вернуться в Озерища и умыться с дороги, явилась к ней целая делегация с Полинкою во главе и вперебой поведали ей, какой трус и предатель Батов.

Накануне большою лодкой поехали компанией после танцев на острова. Посреди озера пьяный офицер-отпускник начал сильно раскачивать лодку. Девчонки, отшатываясь с визгом от накреняющегося борта, то от одного, то от другого, завершили дело — лодка начала тонуть. Кто в чем был, выскакивали за борт. Полинка, не умевшая плавать, даже не кричала: расширив и без того большие глаза, шагнула за борт. Хорошо, возле лодки было уже густо от спасающихся. В кого-то она вцепилась. А тут и лодку ребята перевернули вверх днищем и подтащили к ней тех, кто плохо плавал. В спасательной операции не участвовал только Батов, который сразу отплыл в сторону. Ребята лодку с девчонками, вцепившимися в нее, таща и толкая, причалили к острову. Кое-как наскоро разожгли костер, обсушились. Пьяного лейтенанта, уже слегка протрезвевшего, к костру не подпустили. Батов появился позже — с веслом. Нахальный был, как всегда — делал вид, что ничего не случилось, еще и героем себя изображал: мол, спас весло. Надо же, самый сильный и самый здоровый, выбрал себе самое легкое — весло, видите ли, спасал. Даже ребята не захотели с ним говорить. А девчонки с кулаками на него кинулись. Он еще и обиду изобразил — ушел от них и сидел в стороне. Но в лодку все-таки влез, нахалюга, когда поплыли назад.

Больно было и противно. Но девчонки — народ неуравновешенный, могли чего и придумать или недопонять. Встретила Илью Чиненова, он тоже участвовал в спасательной операции на Озерище. Илье она верила. В войну матрос, сейчас студент-медик, был он прям и честен до резкости. Ее как-то отчитал, что она танцует с ним, а улыбается другим:

— А зачем ты это: разговариваешь со мной — вдруг раз, в сторону улыбку? Ты хочешь быть всем приятной, так что ли? Понимаешь, противно же это. Я за тобой не ухаживаю, и мне твоей любезности не надо. Но противно же. Вот ты, предположим, танцуешь с парнем, разговариваешь, а он то в одну сторону улыбнется, то в другую глазки сделает. Противно же? Так и с девчонкой. Да что там «не понимаю»! Все ты понимаешь, не напускай туману. И не улыбайся, вроде тебе весело мои грубости слушать. Я тебе так скажу: никогда не нужно улыбаться, если тебе не хочется. Я правду тебе говорю. А чего трудного — правду говорить? Не люблю лживых и увертливых. Так что не нужно так много направо и налево улыбаться. Ну пусть ты на год позже выйдешь замуж — это неважно.

И ведь прав, грубиян, был!

«Нет, ничего девчонки не путают», — на ее вопрос об истории озерищенской с Батовым сказал Илья. Батов большой и сильный, но за товарища в огонь не кинется. Он и в войну из школы ушел в депо, чтобы на фронт не попасть. Конечно, Батов один у своих стариков, но другие ребята на это не смотрели. Вот их и осталось из всего класса шесть человек. Но не зря никто из них с Батовым не близок по-настоящему. Посмеяться, пошухарить — другое дело. Батов — парень себе на уме. Да и после войны: кто пришел (другие и контуженные) — доучивались, тянулись изо всех сил, у иных и жрать было нечего, и родные больные, — так ведь работали и учились, жилы рвали. Один Батов выбрал что полегче — работу в депо, где и слава, и деньги, а нервные клетки не шибко расходуются: сыт, пьян и нос в табаке… Никакой ошибки, все как по нотам. И Полинку не пришлось ему тянуть, она ведь запросто потопить могла. Честное слово, кричат: «Прыгайте в воду», а она вцепилась в борта и сидит — зубами стучит. Все уже прыгают. «Прыгай, потонешь», — кричат ей. «Да потонешь же с лодкой!». Она тогда встала, через борт переступила и, как Христос, по воде пошла. Ей кричат: «За плечо возьмись», а она за что попало цепляется. И все зубами стучит и не моргает. Хорошо, лодку быстро перевернули, Полинку первую взгромоздили — лодку качнет, она громче зубами лязгнет и в другую сторону ползет…