Наталья Суханова - Искус

Уже свистали и щелкали соловьи. Никогда нигде не слышала Ксения столько соловьев, как этой весной в Озерищенском районе. Особенно вдоль железной дороги, по шпалам которой возвращалась однажды их бригада с концерта в поселок. Светлое, ночное здешнее небо, очень темные, черные, сплошные кусты и деревья, такие же черные, колеблющиеся и как бы колеблющие с собою землю тени — так, что и тебя словно покачивает. И невероятно сильное, ярое пение соловьев. Эти выщёлкиванья, посвисты, трели буйствовали, как яркий горячий свет. Так и шли они в коридоре из соловьев. И когда очередной соловей умолкал, тишина была провальной, чернее кущ и теней. И новая трель, новый посвист и щелканье вспыхивали, как свет.

— А знаешь, Павловна, что поют соловьи? — спрашивал вдруг Смородин.

— Что? — простодушно интересовалась она.

— А вот слушай:

Ива-ан, Ива-ан (нежно, задумчиво)

(и вдруг яростно) Ф-фиму! Ф-фиму!

Прижа-ал, прижал

К тыну! К тыну!

Так-так-так!

Ксения смеялась, но рассеянно. Она размышляла: нельзя ведь сказать одновременно «ночь соловьиная» и «лунная ночь»? Конечно, луна может светить и тогда, когда поют соловьи, но это уже только открытые глаза поющего слепца.

В одну из поездок майор Майоров рассказал Ксении историю своей жизни на войне и после. Долго на войне его не трогали ни осколок, ни пуля. Зато когда уже задело, навалялся он в госпиталях досыта, с одной только целью — выжить. Полтора года провалялся с ранением легкого и ноги, с открытой трофической язвой, с поломанным пальцем и контузией. Да, вот только эта мысль и была: будет жив и полноценен или нет? Когда-то мечтал быть актером, чувствовал это в себе, но в госпиталях просто: будет жить или нет, и потом — будет уродом-инвалидом или сможет жить как человек. В госпитале получил письмо от девчонки, с которой встречался, когда в училище был курсантом. Собственно, даже и не было романа — так, танцевали, разговаривали, улыбались друг другу, как-то провожал, поцеловал ее. Вокруг нее тогда кто только ни увивался — хорошенькая, веселая. И вот, разыскала его, написала. Обрадовался, как давно не радовался. Завязалась переписка: как там знакомые парни, девчонки, хорошо бы встретиться. Выписался из госпиталя с инвалидностью, потом инвалидность сняли — выцарапался. В этом же городе остался работать на заводе. Как-то телеграмма: «Встречай, приезжаю поступать в институт». Оказалось, приехала наобум — ни вызова, ни квартиры. Поделился своей комнатешкой. Естественно, вскоре поженились. И все шло замечательно — счастье, какого даже и не представлял. А потом как-то бежал домой с авоськой, медсестра окликнула — попросила захватить направление на поддувание для жены. Он ей: вы ошиблись, наверное: какое поддувание, какой туберкулез? Обыкновенный, и очень давний. Она уже тогда болела, когда вокруг нее хоровод парней увивался. Дома — ссора, первая у них, но не последняя. Ведь знала же, что у него тяжелое ранение легкого, как могла не предупредить, не сказать? Понял, что и приезд на учебу был только предлогом, чтобы выйти замуж. Стоило ей забеременеть — сразу бросила институт и больше о нем не вспоминала. Все по-другому теперь в голове складывалось. И пошло-покатилось. Ссорились и мирились, мирились и снова ссорились. Была одна ссора вообще ужасная — когда его мать узнала, что она туберкулезная. Мать — деревенская, а в деревне нет болезни позорнее и страшнее, чем туберкулез. Мать как с цепи сорвалась, и жена тоже. Жена такое на мать понесла, что он закричал и пощечину дал. Тогда жена собралась и уехала с ребенком. Майорыч съездил за ней, вернул. Но прежнего уже не было. Злился, приглядывался. Друзей своих погибших вспоминал. Они бы не скрыли, что больны и опасны. Это были такие ребята, каких потом он уже не встречал. Не могли же все погибнуть? Если по логике — не могли. А если по тому, как было, то лучшие все погибли. У них, во всяком случае. Остались те, что хуже. Истинная правда.

Это был рассказ или нет? Это могло быть написано? Чего недоставало этому, чтобы стать рассказом?

И могло ли стать рассказом, что лунный свет напоминает ей Ольгу? Или голсуорсовскую Ирэн. Странным образом, затурканная, полунищая, гулявшая еще недавно чуть ли не со всеми адвокатами Ольга напоминала ей непреклонную Ирэн. Непреклонную? Но ведь Ирэн вышла замуж без любви и долго так жила. Она только никогда свое замужество-сожительство не называла любовью. Никогда, и униженная, не теряла достоинство.

На улице, по которой водила сына из детского садика, однажды увидала Ольга у калитки незнакомого немолодого человека. Он проводил ее взглядом. На следующий день и еще на следующий день в то же самое время он опять стоял у изгороди, куря папиросу. Ольга знала, что он выходит, чтобы увидеть ее. На четвертый день она не увидела его на обычном месте, и все как опустело вокруг. Но на следующий день в то же самое время незнакомец снова был на своем месте — прислонившись к изгороди, покуривая. И в следующие дни он стоял там же. Ни разу не сделал он попытки заговорить с нею. Был ли он связан чем-то, считал ли большее невозможным, боялся ли разрушить очарование, просто ли не желал лучшего, чем любоваться ею, — только так никогда и не заговорил он. И она ни у кого никогда так и не спросила, кто он. Глубокое наслаждение, упоение видеть ее — это было лучше всего, что знала она в жизни.

Лунная ночь, и Ольга с ее жизнью, и этот человек, который молчаливо ею любовался, — могло ли это стать рассказом?

Ксения работала со смешанной бригадой из школьников и райкомовцев на выделенном им под кукурузу участке. Никогда еще не читала она столько про кукурузу, не была так увлечена перспективами сельского хозяйства. Кроме того, она большую часть жизни провела на юге, растили они там кукурузу вместе с картошкой на огороде, так что она вполне могла сойти за знатока этой культуры. Это все же не колосовые, которые она специально изучала на ВДНХ, чтобы не позориться ежеминутно. Кукурузу, картошку, подсолнух, огурцы, помидоры, тыкву, морковь, свеклу, так же как дуб, ясень, клен, березу, сосну, ель, бучину, она различала, знала. Энтузиазма и упрямства тоже у нее хватало. Так что настроение было хорошее. А вечера свободные и ночи беззаботные. Вот тогда-то и думала она о слышанном, об очерках и литературных рассказах. Могла бы и писать, но неудобно как-то было. Жили они все вместе и больше болтали или гуляли по вечерам. На выходные ездили домой, и тут уж совсем не до рассказов и очерков было.

Присев на корточки, Батов ворошит костер, так что столб искр не то возмущенно, не то торжествующе взмывает к небу, и вместе с ним поднимается, расширяется жар. Пиджак Батова на траве. Небо в тучах — поэтому темнее обычного. Но на западе еще тает гранатовое пятно, словно где-то там тоже жгут костер, едва освещая небо, бессильное осветить черные воды ушедшего в себя озера. Слабый плеск касающейся берега волны вызывает как бы жажду — не то жажду пить, не то жажду плыть. Но нет: пить — пахнет жатой травой, купаться — холодно. Жажда возникает и тут же пропадает. Даже здесь, у костра, когда горячо лицу и рукам, спине влажно и холодно. Свет от костра, подсвечивающий воздух над землею, не виден над водой и воду не освещает — ее влажность и темнота сильнее этого света. Слышен негромкий смех, негромкие голоса, плеск весел, скрип уключин. Весь вечер за ними следует издали лодка. В ней Комиссарова Катя с подружкой Клавой. Когда выбирались они с Батовым на остров, лодка от них поотстала. А теперь вот издали кружит возле острова.