Наталья Суханова - Искус

— Трактор, как лошадь: ты его не обидь, и он тебя не обидит. Работать надо!

От очерка с его непонятной правдой она все больше склонялась к рассказу, в герое которого могла бы совместить нескольких людей, хотя бы и того же Артюхина тоже. И шофера, с которым ехала она из той поездки на посевную. «Таточка» — называл шофер свою машину:

— Эх, Тата, Тата, не любишь ты меня! Слышите, как выговаривает нежно: «Уу, уу». Люблю, значит. Так и я же тебя, Таточка! Очень нежная у меня Таточка, обидчивая, не приведи господь. Как-то на ухабе ругнулся: «Скотина!», так она меня так швыранула, думал — кабину головой прошибу. Верите ли, полдня отходила! Только нежное обращение, такая она у меня! Перед этим была машина-шалава, одной строгости поддавалась, никаких там шуток — мгновенно распускалась. Эта отзывчивая: всё бы с ней возились, всё ласковые слова говорили бы…

Выглядывал из кабины, кричал старику на телеге:

— Дед, возьми на буксир!

— Не! Боюсь буфер тебе оторвать!

И шофер, довольный, хохотал:

— Отбрил нас дедуня, Таточка! А ну покажем ему, на какое движение мы способные! Молодец, Тата, люблю я тебя, Таточка!

Жена писателя Кости Анна Кирилловна говорила:

— Люди голодали в ленинградской блокаде, были случаи людоедства. Это правда? Это факт! А правда — что Ленинград выстоял.

В очерке Ксения не могла отступить от факта. В рассказе могла бы показать правду о творческом человеке. Но газете нужны были очерки, а не рассказы. Она бы и не решилась еще написать рассказ. Пробовала, но плохо получалось. А публикации в газете была она теперь склонна считать именно решающим звеном в своей работе. Фридрих, однако, которому торопится она рассказать свои раздумья и расчеты в отношении стадиона и очерков в газете, говорит ей, покровительственно похлопав по плечу:

— Решающее звено, подружка, не в стадионе и даже не в очерках в нашей благословенной районной газете. Это уж ты свою душу тешишь, в писатели пробиваешься. Шучу, шучу, хотя… Решающее звено, подружка, в капиталовложениях. Ваш комсомольский энтузиазм — это просто новая форма испольщины. Вручную делать стадион — вообще чепуха.

— Ну, не стадион — спортплощадку. А когда-то на этом месте и стадион будет. И потом: только за вознаграждение — это не социализм.

— Ладно, подружка, действуй!

Ему некогда теперь даже поспорить с ней. Разная работа. К тому же у него счастливый роман — с главврачихой райбольницы, которая старше его, но сохранила чистоту души и тела. А года полтора назад, испуганная связью своего брата Генки с помпрокурора, старше его, главврачиха выхлопотала у военкома, чтобы он снял с Генки бронь и отправил в армию. Неисповедимы пути твои, жизнь. Фридриху лет под тридцать, наверное, а ей лет тридцать пять-тридцать шесть. У Ксении есть еще фора лет в десять в таком случае. Двадцать четыре, скоро уже двадцать пять — это, конечно, не шутки. А все-таки замуж и надо бы, да не очень что-то хочется.

— Держи меня, — шипит артистка на незадачливого партнера, который забывает ее «удерживать», когда «бросается» она на «зятя». Пьеса грузинская, но все «грузины», как на подбор, белобрысы. «Старик-грузин» нажимает на «о» и «я», а над клубами его бороды изобильно румянится мальчишески-нежное лицо.

Это их клубная самодеятельность. Но вот и клоун — тоже самодеятельность, а здорово — надо его на межрайонный смотр вытащить. Вот он в заплесневелой, слежавшейся шляпе, в пижамных брюках и необъятной женской кофте, подвязанной почтовым шпагатом, прыгает вперед и тут же спотыкается, запутываясь в брюках и кофте, и, не в силах встать, бурно жестикулирует. Ошибка партнера, однако, мгновенно поднимает его на ноги. Он так подпрыгивает, так хохочет и бьет себя по животу и ногам в восторге, что зараженные зрители тоже заходятся от смеха. Но клоун уже хлопает себя по животу задумчиво и даже тревожно — в животе что-то мяучет… И как поет «под Русланову» местная «прима» Аля Смирнова, какая стройненькая она, какая зеленоглазая и как свободно играет своим сильным, прелестным голосом!

Ксения ездит с комсомольской агитбригадой Дома культуры по колхозам. И опять жизнь ее путает. Ей кажется, что чем внимательнее к людям, к их культуре председатель, тем успешнее там и работа. Однако, вот сейчас они в колхозе-миллионере, а председатель-держиморда смотрит на них, как на досадную помеху, со злым удовольствием рассказывает ей о разгильдяйстве комсомольцев, о полной их бесполезности для хозяйства.

— Я согласна, организация слаба, — говорит Ксения дрожащим от неприязни голосом. — Но вы-то где же? Вы, руководитель, вы, коммунист — как же вы-то это допустили?

Председатель мгновенно багровеет:

— Вы что, нравоучения мне читать приехали? Так вы можете вызвать для этого меня туда. А здесь я хозяин и могу показать, где дверь…

Перед концертом наспех пишут они частушки об этом же самом колхозе-миллионере:

Вспомнив разговор с Мокеичем, она пишет сценку для клоунов:

— Слушай, Кузя, давай с тобой объединимся, укрупнимся, так сказать.

— Да зачем же мне с тобой объединяться, у тебя же и гроша в кармане нет!

— Зато долг есть.

— А большой ли долг?

— У меня долг такой, что и миллионеру не стыдно было бы его иметь! А у тебя деньги есть?

— Да рубля три будет.

— А если мы тысячу таких объединим, да еще в копейки все переведем, так мы, пожалуй, и миллионерами будем?

— А что, Кузя, будем!

Составляли частушки и тексты для клоунов и конферансье они втроем: Смородин, она и «майор Майоров». Он и в самом деле был майором Майоровым, этот мастер из сельхозартели, талантливый мужик. Майор в отставке, и фамилия — Майоров. Так что, если в глаза его и называли еще иногда Сергеем или Сергеем Васильевичем, то за глаза уже только «Майор-Майорычем». Со Смородиным они были старыми приятелями — и по кружку народных инструментов, и по драмкружку. Иногда, подвыпив, исполняли они вдвоем, с неприличными намеками и аллегориями «Тихо и плавно качаясь». Это Ксении не нравилось. Другое дело — частушки, тут и «соленое» звучало для нее ладно.

Но особенно любила она рекрутские.

внезапно и напористо выговаривали Смородин с Майорычем. Короткая пауза, и –

Смородин выводил на баяне переборы, но лица певцов были недвижимы, и снова с удара подхватывали голоса: