Наталья Суханова - Искус

— Скоро я буду кричать об антируссизме! Я знаю только одно: что среди моих знакомых нет ни одного еврея не с высшим образованием.

— Для меня самое интересное — не физика, а социология!

— Я верю в породу среди людей, а порода собак значит гораздо меньше в сравнении с воспитанием.

— Национализм национализмом не лечат.

— «Не выноси сор из избы». А почему? Нужно, чтобы в избе стало чище!

Рассказывали о Тбилиси, о лагерях, о людях, вернувшихся из лагерей, и людях, не вернувшихся оттуда, о Хрущеве, вспоминали общих знакомых.

Было и Ксении что порассказать: о Кокорине и Прямухе, о деревнях, о кукурузе. Было и о чем умолчать. Игорь, хрупкий студент, с которым встречались они неделю до ее отъезда. Когда она вернется в Озерища, он уже уедет. И они ничего не обещали друг другу. Но что-то произошло, сдвинулось. Тайный свет сиял в ней и требовал немоты. Хрупкий и резкий, шел студент с нею рядом…

В Джемушах, куда вернулась она на неделю из Тбилиси, была первая, нежная и светозарная осень. Ксения писала стихи:

А в Озерищах уже дождило дни напролет. Иной раз и снег мокрый срывался. В этой сырости, дожде и холоде мокрые учрежденцы копали картошку на колхозных полях — копали пудовыми от грязи лопатами, кое-как обирали с картошки липкую грязь, складывали в мокрые гниющие кучи — авось выглянет солнце, обсушит. Картошку в районе никогда не убирали до конца. Рожала ее земля хорошо, да убирать было нечем, кроме грязных замерзших рук. Картофелеуборочные комбайны ломались на здешних, усеянных камнями, полях. И сушить картошку было негде — дожди начинались рано и шли уже почти без перерыва до самого снега.

В колхозах, куда ездила Ксения подготавливать и проводить отчетно-выборные собрания, тоже невесело было. Бились, как упавшая лошадь в постромках, новые председатели.

Крепкая, спокойная женщина, жена одного из таких присланных на укрепление председателей, рассказывала о нем:

— Ничего, теперь-то уже пообвык. И ругаться научился, и пить стал. Раньше никогда и в получку-то не выпивал, разве что я возьму. А теперь и зарплаты не видим. Напивается вмертвую. «А мне, — говорит, — если не до беспамятства, то зачем и пить? Мне тогда только и хорошо, когда засну и ничего не помню».

С самим ним в тот раз в колхозе не только поговорить, но и повидаться Ксении не пришлось. Зато на бюро в райкоме исподтишка разглядывала она его лицо: складкой сухого сдержанного страдания, горячечным блеском глаз выделялось оно.

Другой председатель, тоже из новых, из «укрепивших», говорил ей с усмешкой:

— Хорошо быть председателем — никакой инициативы! Делай, что тебе велят — и хорош будешь. Свою голову иметь председателю — не сносить.

Корсун, их первый, кричал на пленуме председателю, отказавшемуся сдать картошку из семенного фонда:

— Рви акт — я велю! А то, понимаешь: «Сначала я семена засыплю, потом на фураж отсыплю, потом туда-сюда». А потом, что осталось, государству, так что ли?! — глаза Корсуна неистово сверкали, того и гляди, как взбешенный цыган, бросит шапку об пол. — Ишь ты, колхозный радетель! А мы разорители, так что ли? А какое ты право имеешь распоряжаться этой картошкой? Когда за ней уже хозяйка ленинградская пришла сегодня в магазин…

— Из семян не возьму, — негромко, с места, сказал председатель, но Корсун услышал.

— А я тебе так скажу, — прогремел он, — коли уж ты так ставишь вопрос. Я тебе так скажу: если у тебя картошка удалась вот такая — в кулак величиной, тогда ее и засыпать надо больше, сам посчитай из расчета клубней на гектар. Но если она у тебя такая крупная, тебе и на поставки, и на все хватит. Если же она у тебя маленькая уродилась, тебе в переводе на вес ее и меньше на гектар потребуется, и государство ты при этом не обидишь. Если же она вот такая удалась — вот такая крохотная — сыпь полтора на гектар, хватит и полутора. Но и тогда государству останется, ясно?!

Смотрела Ксения на Корсуна и председателя, слушала их и не могла понять, кто же из них правее.

Зато Кокорин пришел сияющий с невероятным рассказом. Еще когда он Сталину писал, ответил ему через какое-то время Андреев, что письмо его рассматривается. Но тут Сталин умер, некоторое время Кокорин был в растерянности, потом, когда все немного определилось, написал Хрущеву. Начинания Хрущева ему вообще по душе были. Кроме кукурузы, которую он не одобрял. Да и целина его слегка раздражала: зачем так далеко ехать, если столько не освоено, не упорядочено под самым носом? И вот написал он Хрущеву, но ответа что-то не было. Тогда он послал письмо Андрееву, что, де, один раз Андрей Андреевич ему уже отвечал. Думал Кокорин, что и на этот раз письмо главному его не минует — оно, конечно, понятно, за всем не успеешь, но и он же не в стороне от нового в жизни, совсем не в стороне, так нельзя ли сделать так, чтобы он, Кокорин, сам явился и все надуманное им объяснил? На это вдруг пришло письмо из высокой канцелярии: «Изложите точнее ваше дело». Сидел несколько вечеров — изложил. И вдруг — вызов. Ксения как раз в отпуске была, а то бы не выдержал, поделился, хотя и боялся лишнее слово молвить, чтобы не помешать свершающемуся. Поехал в Москву, явился куда надо — получил пропуск по письму-вызову. Да у самого порога чуть не потерялся — не на тот лифт сел. Был там такой Кульчихин, который встретить и провести должен был его, так уже беспокоился — где же он. Отшутился Кокорин: «У себя в лесах не заблудился, так у вас в коридорах чуть не пропал». Повел его Кульчихин к Андрееву, предупредил только, чтобы погромче говорил, а то Андрей Андреевич плоховато слышит. Вышел к нему навстречу Андреев из-за стола, поздоровался за руку. Тряхнул на радостях Кокорин его руку крепенько, Андреев даже усмехнулся. Был Кокорин такой, словно у него крылья выросли. Поговорили о его письме — Андреев все уже прочел внимательно, сказал, что много дельного у Кокорина в предложениях.

— Ну а теперь, — предложил, — говорите, что там у вас в письме за оговорки, о чем писать не надо, чтобы кривотолков не было, но о чем стоит поговорить лично.

— О кукурузе! — выдохнул Кокорш. — Зачем же тысячи гектаров под нее отводить повсеместно, все лучше поля, все удобрения? Надо же сначала попробовать. И пойменные луга распахивать неразумно.