Наталья Суханова - Искус

— Мужиков не колотишь? — спросила Ксения и тут же испугалась, не обидела ли она Тоню, но Тоня не обиделась нимало.

— Я иногда в артели с мужиками в шутку борюсь. Какого я поборю, какой меня поборет. А уж нашего-то механика я приподниму да и об землю брошу.

В кустах вдруг по-дурному, в горло, замявкала кошка. Тоня бросила туда камешком.

— Замуж захотела дура! — сказала она.

— А ты замуж не собираешься? — опять неловко спросила Ксения.

— Не, я больше замуж не пойду, хватит. Была дурой, в девятнадцать лет выскочила, а теперь довольно. Я три месяца только жила. Не понравилось. Мы и не ругались, а так разошлись: тихий он очень был.

— На выработки-то чем добираетесь?

— Я на велосипеде. Через два года мотоцикл куплю. А как же — по плану живем! Я на работе меньше ста тридцати не вырабатываю. Так что и матери хватает, и на мотоцикл остается. Как это, не научусь на мотоцикле? Быть этого не может! У меня такой закон: захотела — сделай.

Глядя в ее славное, круглое, с маленькими умными глазами лицо, Ксения думала сразу о многом: что чем-то напоминает ей Тоня московскую квартирную хозяйку Марфу, и в самом ли деле не хочется Тоне замужества, хотя положено, чтобы женщина стремилась к созданию семьи, или просто трудно найти ей ровню — вот на эскизах к картине Корина, которые показывал ей когда-то Людвиг (ах, Людвиг, как много он дал ей словно бы между прочим, как не хватает ей такого друга!), — «Русь уходящая» называется у Корина эта картина — только непонятно, почему уходящая? — Этой Руси еще дюжить и дюжить — сильные люди у Корина, мужчины и женщины, все разные и все сильные, а вот Ксении почему-то женщин сильных больше встречается, чем мужчин, — может, война перевела мужиков, может бабы мужиков изнежили, испотачили, или водка их отравила — сильная эта Тоня, а сильное дерево, если не плодоносит, что это: высшая сила или уродство? — Впрочем, что же, ей ведь года двадцать два, не больше…

А спустя неделю в «Зарю» едет Ксения уже по глубокому снегу, по крепкому морозу, да и не едет — оступаясь в нетоптанный снег, поспешает рядом с телегой, как возчики. Возов два — и возчиков двое, но идет их четверо: кроме возчиков еще она и Багров — из той самой «Зари», куда направляется она.

— В военкомат ездил? — спрашивает Багрова один из возчиков. Багров кивает.

— В следующий год в армию?

— Наверное, — говорит Багров и убыстряет шаг, чтобы его еще чего не спросили.

Значит, лет семнадцать Багрову, на вид же ему едва пятнадцать можно дать. Время от времени Ксения ловит на себе его быстрый, любопытный взгляд, мгновенно отскакивающий, едва она встречно посмотрит. Он уже знает, что она секретарь райкома, к ним идет проводить собрание, оттого и любопытство, и быстрые его взгляды. Деревья густо заиндевели. И лошади, и возчики, что встречаются им, тоже закуржевели: морды лошадей в белых волосках кажутся безобразными старческими мордами нежити, у возчиков тоже белые от инея брови, ресницы, щетина, мех на шапках. Ксения старается не отставать от крупно шагающих попутчиков и чувствует, что холодный озноб, который был у нее после вагона, натопленного жарко, до запаха краски от полок и стен, проходит, всё теплее становится ногам, только нос коченеет, и она его то морщит, то трет, то прячет в высокий воротник. Мерно поскрипывает снег под четырьмя парами ног; изредка кто-нибудь сморкается на сторону, не вынимая жестко затвердевших платков.

— Ничего себе морозец, — говорит возчик постарше. — Это, знаешь, как заспорились барин с цыганом, кто больше выдержит: цыган плясать или барин сидеть на морозе. Барин одел десять шуб, а цыган в легоньком зипуне. Вот цыган плясал-плясал — да-а! — а барина уже здорово забрало. Цыган-то и остановился. Барин обрадовался, думает: «Ну, все!». А цыган сбросил зипун. «Эх, — говорит, — охолоди бог душу — сердце горит!». И снова плясать! Не выдержал барин. «Бери, — говорит, — деньги, чертова твоя душа, нет моей больше мочи!». Ха-ха-ха!

Багров радостно вторит его смеху и все поглядывает на Ксению, нравится ли ей, смеется ли и она.

— А это знаешь? — оборачивается передний возчик, в ватнике и солдатской шапке, которую он надвигает то на одно, то на другое ухо. — Как ехали мужик и барин? На барине, значит, тулуп на тулупе, а на мужике один тулупец и тот в дырах. А мороз до-обрый забирает, да ветер еще так и жгёт. Барин ежится, нос в воротник сует, а мужичок, хо-хо, верхнюю пуговицу на своем тулупишке расстегает. Барину в удивление: «Никак, — спрашивает, — тебе и не холодно?». А мужик: «Мне, барин, жарко: у мене такой тулуп, что ветер, значит, меня не задевает — в одну дыру влетит, в другу вылетит». Х-ха! Барин: «А не согласишься меняться?» — «Чем — местом, что ль?» — «Какое местом? — Тулупами!» — «Не-е, — говорит мужик, — ты что, барин?». И еще одну пуговицу расстегает. А у барина уже и терпения нет! «Я, — говорит, — еще денег дам в придачу!» — «Не-е!» — и смотреть вроде не хочет. А уж барин не знаю что и готов отдать: шапку, говорит, в придачу дам, и шарф, и рукавицы. Христа ради, говорит, поменяемся! Уговорил! «Ну, будь, — говорит мужик, — по-твоему, такая уж жалостная у меня душа!».

Посмеиваются, сворачивают козьи ножки негнущимися на морозе пальцами. День разгорается морозный, ясный, и скоро все вокруг — голубое и розовое. Тени — длинные. Скоро уже видна Осиновка — самая большая деревня колхоза «Заря». Перед войной, говорят, тут был крепкий колхоз, крепкие комсомольцы. В войну колхоз ослаб, и больше уж не поднялся. Недавно избрали председателем мастера с городского завода. Он строг и горяч. Начал с того, что оштрафовал на трудодни бригадира за плохой расстил льна и двух ребят за прогул в престольный праздник.

На него первого и наталкивается Ксения в правлении. С него и начинает свои здешние дела. Молодой председатель посматривает на нее с насмешливым прищуром зеленых глаз: ежеминутно к нему обращаются с неотложными вопросами, а Ксения, хоть и по делу, здесь только гость, умолкающий во время его шумных перепалок по телефону. Когда председатель забывает о Ксении или думает о чем-то, устало потирая лоб, насмешливый прищур его глаз пропадает. Впрочем, и с Ксенией, когда разговор у них заходит о клубе, которого до сих пор нет в колхозе, он уже серьезен, не улыбается неопределенно, а прикидывает, куда перенести картошку, кого поставить избачом.

Уже давно счетовод, веснушчатая Паша, бросает на него горящие взгляды. Покачиваясь на длинных ногах, председатель останавливается вдруг над ней — Паша заливается краской и углубляется в книгу учета.

— А что, если нам Пашу избачом поставить? Пойдешь, Паша? — соображает вслух председатель.

Кашлянув хрипловато, не поднимая глаз, Паша говорит:

— Раньше-то я не соглашалась, а сейчас, пожалуй, возьмусь, — и с трудом поднимает к его подбородку, не выше, взгляд, и все больше полыхает румянцем.