Наталья Суханова - Искус

В глазах Багрова и неуверенность, и интерес, и желание поверить в свои силы, и боязнь:

— Не получится, а?

— Получится, обязательно получится! Вот слуша…

Багров, члены правления уходят, Ксения с председателем остаются еще поговорить — только форточку открывают: хоть и в рукав, а накурили парнишки.

С улицы звонко доносится:

Громкий смех и голоса с уханьем, визгом — визжат и ухают из удовольствия громко крикнуть. Толкаются в снег и опять визжат и кричат.

Некоторое время они с председателем говорят по комсомольским делам. Потом соскальзывают на председательскую работу:

— Нравится вам эта работа?

— И да, и нет.

— Почему да и почему нет?

— Это уже второй вопрос?

— Нет, подвопрос.

— Все люди немножко материалисты… Молодой председатель колхоза, приехавший по призыву партии… А в общем-то, не посмел отказаться… Это превосходный трамплин… Работа интересная, но все время как в глухую стену упираешься. Что-то должно измениться, так просто невозможно.

— На заводе же вам приходилось руководить?

— Это несравнимые вещи. Интересно, боятся меня в деревне или нет. Если не боятся, мне здесь делать нечего.

— А не может так быть, что в глаза боятся, за глаза посмеиваются?

— Посмеиваются? Если я захочу, любой из них через полчаса плакать будет! — и, нахмурившись, задумчиво: — Очень мало в возможностях председателя.

— А заставить плакать?

— Это так, чепуха, необходимое условие. Без того, чтобы подчинялись, здесь просто не сдвинешь. Они и сами хотят уже твердой власти.

— А демократический централизм?

— Это насчет того, чтобы советоваться? Пожалуйста. Но решать-то все равно мне. И отвечать тоже.

— А им?

— Что-то устал я, давно уже не вел таких сложных, фигурных разговоров! Колхоз развален, и мне его собирать. А здесь великая анархия. Я вот служил в Германии. Нам у них университеты проходить надо, нам еще столетия нужны, чтобы дисциплина, как у них, уже не в убеждениях — в самой крови была. Мы их победили, но даже если бы мы у них всю Германию подчистую вывезли, они бы уже через три года снова лучше нас жили. Я только там понял, что такое дисциплина.

— У меня мама врач. Она рассказывала про одну свою знакомую, которая гипнозом лечилась, довольно долго — и вот, вскоре дети ее заметили, что стоит им приказать ей что-нибудь построже, пожелезнее, голос повысить — и она послушно, дисциплинированно выполняет.

— Вы хотите сказать, стоит какому-нибудь негодяю стать у власти и прикрикнуть, как дисциплинированные сделают что угодно?

— Уже делали.

— И все-таки много бы я отдал, чтобы в моем подчинении было хотя бы несколько этих дисциплинированных немцев.

— Не выдюжили бы ваши немцы.

— А гипноз?

— А знаете, я вот все о Багрове: очень он мне нравится, но боюсь — обожжется.

— Ладно — поддержим, хотя, честно говоря, меня и на половину совершенно необходимых дел не хватает.

— На всю жизнь останетесь в колхозе?

— Едва ли. Но поднять хочу.

Форточка была открыта, и председатель встал к ней покурить.

— Почему вы губы не красите? — вдруг спросил он.

— Здесь не красят, — немного растерялась Ксения.

— Накрашенные губы придают свежесть, — сказал он, пристально глядя на ее рот. — У вас губы потрескались.

Пора было сматывать.

— Да вы не бойтесь, — сказал председатель, — это у меня не страшно. Один раз я уже переболел из-за красивых глаз. Теперь это только так — от усталости и позднего часа…

Ночевала Ксения у Смирновой. Она уже лежала, а Смирнова стояла рядом, белея в темноте рубашкой:

— О чем говорил председатель-то наш? Больно он круто берет. В глаза-то его уважают. Даже очень. А не любят. А у нас ни одного председателя не любили. Здесь такой народ: ненавидят, кто выше их становится, кто власти больше забрал. «Геша длиннолягий», — зовут его за глаза. А прежнего «Михрюней» звали. Пил наш Михрюня, а так — ничего человек был. И знающий. Новый-то наш часто с ним советуется… Только круто уж очень берет Геша! Он думает — так легко народ переломить. Ой, еще помучается он с нами. Он думает, праздновать запретит. Все равно будут праздновать.

И не понять, за председателя она или против.

Как-то, еще летом, в солнечный вечер пробегала Ксения через вторые сени, направляясь на танцы, и вдруг остановилась: в хлеву, под одну крышу пристроенном к дому, хорошо видна была хозяйская корова — и, припав к ее боку кудрявой, поникшей головой, не то плакал, не то прощался со своей кормилицей дядя Митрий. В лучах глядящего в двери солнца ярко краснела его любимая красная рубаха. И хотя ждали Ксению удовольствия, которых всегда мало, стало ей как-то не по себе от этой поникшей кудрявой головы, уроненной в локоть. «А пить буду и гулять буду, а суждено мне нехорошей смертью помереть», — неприятно вспомнилось ей.

— Тетя Клава, — сказала она, вернувшись в избу, — поглядели бы вы, чего там дядя Митрий вроде плачет у коровы или как прощается с ней — не задумал он чего плохого?

И даже села подождать, пока вернется из хлева тетя Клавдя.

Вернулась хозяйка, какая-то приглядливая, со значительно поджатыми губами:

— Нету Митрия в хлеву.

— Ну, значит ушел на конюшню (через амбарные ворота было ближе к конюшне).

А тут и сам дядя Митрий вошел — веселый и беззаботный. И рубаха на нем была белая. «Переодел, что ли? — подумала Ксения. — Но зачем?». А главное, нельзя было так быстро «переодеть» выражение, состояние — ничего не было в явившемся дяде Митрие от того отчаявшегося, «прощавшегося», которого видела она только что, минут пять назад, не больше. Да и не мог он заметить, когда стояла она, глядя на него с высоты настила — ни разу не поднял он головы, а она стояла, наверное, полминуты, не меньше.

— Митрий, ты был сейчас у коровы?

— Не. А чё такое? — и не мелькнуло в его голосе и тени притворства, беспокойства или нахмуренности хотя бы.

— А рубаха твоя красная иде?

И тут же была извлечена дядей Дмитрием из шкафа красная праздничная его рубаха.

— Ну, я пошла, — сказала смущенная Ксения.

Теперь она уже не пошла через задние сенцы, хоть оттуда в летнюю пору и ближе было. Она только покосилась с тревожным неприятным чувством в сторону коровника. «Галлюцинация, что ли?». Но что-то должно же предшествовать галлюцинации — страх, недомогание? А она здорова и трезва как никогда. Если бы это случилось в юности, когда она постоянно качалась меж восторгом и пустотою, отчаяньем, отвращением, а то ведь — сейчас. Может, все же был в коровнике дядя Митрий, а отсвет заката окрасил его белую рубаху в красное? Так ведь и заката не было: северный вечер, солнце еще высоко, не красное, не закатное.