Наталья Суханова - Искус

И опять читал до поздней ночи.

— Костенька, глаза же испортишь, — беспокоилась тетка Клавдя.

Сашка, наоборот, дома почти и не бывал — пропадал у девчонки, с которой дружил еще до армии а потом переписывался. Был он добродушен, как дядя Митрий, и так же вспыльчив. На поминках в девятый день кто-то зацепил его, так он аж побелел.

— Я был, был вор! — кричал он, дергая себя за ворот тельняшки. — Я был вор, да! Но пусть, пусть теперь кто скажет, что я ворую! Понятно? Я был, был вор! Но если теперь кто меня…

— Сашенька, да бог с тобой, — дергала его за рукав маленькая тетка Клавдя, а потом и прикрикнула. — Да успокойся ты! Батьку ж поминают, чегой ты расходился?

И Сашка успокоился. Уже слышно было с его стороны стола:

— Что ты! Это ж че-пе! Закон моря! Миленькая, это же закон моря!

— Сёдне ко мне батя ночью приходил, — рассказывала тетка Клавдя. — Срядный такой. И ругается. Я говорю: «Зачем ты пришел-то? Ругаться? Жил бы там себе. Я тебя не дожидала».

А днем позже вбежала сродственница:

— Ну, Клавдя, всё! Видала я Митрия. Вот как тебя сейчас. При лошадях он. И там его к лошадям определили. Так и сказал: «За меня тепереча не переживайте. При лошадях я». Конюхом он! Кому же и конюхом быть, как не ему? Для лошадей человек он был, словно с ними и родился.

— Чего ты тако говоришь?

— Ну это я так, для сравнения. А только и там он при лошадях. Не волнуйся, Клавдия. Вот как тебя сейчас видела и говорила.

— Можеть, хвастал?

— Да не, с лошадями ж и видела. Вот как тебя сейчас.

— Ну слава Богу! Слава Богу! — перекрестилась тетка Клавдя на образа. И заплакала тихонько. — Спасибо людям, отчитали, отпели, как следоват, простил бог, мученической смертью наказал, а милосердие явил к ему! Батька ты, батька, дурная твоя головушка, до седых кудрей дожил, а ума не нажил, сам жизни решился и мине жизнь перевел. Сиди уже, дожидай тама, бог простил.

Мир, закругленный, как на озере в деревне у бабки Ксени, лежал перед нею. «Батька ты, батька, доколь пить будешь — чего тебе не хватает?..» — «А пить буду и гулять буду, а суждено мне нехорошей смертью помереть»… «Худо мне, матка, пропал я, совсем пропал»… «А уж это куда пропишут: в ад или в рай»… «Ну, Клавдя, всё — и там его к лошадям определили». «Ну, слава тебе, Господи!»… Бог, который перепроверяет зло и добро. Лошади как рай. Любовь к лошадям, перевесившая его грехи.

У трех ее хозяек здесь было по дочери и по три сына. «Роди мне три сына». «Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын». У тетки Мани старший — солдат и слесарь — был коренаст и некрасив, и бегал за желтоволосой, полуспящей Надеждой, а потом пел тоскливо: «Не от матушки родился — от барина-подлеца». А младший, Ваня, — синеглазый безумный красавец, скакал вокруг печи и пробовал затиснуть в печь мать. Среднего Ксения не знала. Представлялся он ей то веселым подвезшим шофером: «Не любишь ты меня, Таточка; эй, дедуля, не возьмешь на буксир?», то Шведовым: «Кто сам этого не попробовал, тюрьмы не объяснишь; почему это: он выйдет и снова будет такой, как раньше, а в тюрьме он сразу — даже если в первый раз — совсем другой? — Тот же самый, а сразу другой человек». Шоферил, да ушел в тюрьму.

Такие вот сыновья были у тетки Мани: один солдат, другой в тюрьме, а третий — из дурдома. А дочка — на отшибе, в семейной круговерти, с мужем-пьяницей, но — женщинам не привыкать-стать, они со всем справляются, не справляются — так свыкаются, не свыкаются — так тянут лямку, и лямка у баб не лопается, она у них крепче, чем у мужиков… «Ау, доченька, ау, милая, кому какая рожданица».

У Татьяны Игнатьевны тоже было три сына и дочь. Дочь как дочь, майорова жена, в благополучной столичной жизни. А сыновья — старший и средний — каждый по-своему несчастен, каждый по-своему счастлив. Старший — несчастный своей бессемейностью, потерянной в новой семье дочерью, своей неприкаянностью; средний — несчастный своею служебно-семейною лямкой, вымотанностью; старший — счастливый своею работой, широкой жизнью, путешествиями, которые далось ему изведать; средний — счастливый семьей и детьми. «Милая Ксения Павловна, чудесная Ксения Павловна» и «Не знаю, самое ли умное животное — человек, но что самое выносливое — убеждался не раз». А Татьяна Игнатьевна: «Фрося, подойди-ка сюда, правда, что от Гаши муж ушел? Ай-ай-ай, к кому же?». И Фрося — Ксении: «Ну как, спину-то барыне чешешь?». А третьего, младшего Татьяны Игнатьевны, летчика, Ксения не видела — был он женат на татарке, вопреки воле матери, и подозревала сельская учительница татарку в колдовстве и порче. Было у Ксениных хозяек по три сына, но у каждой из них видела Ксения только двух. Вот и тетки Клавди старший не приехал даже на отцовы похороны. Отрезанный ломоть, как ее, Ксениин отец — бабка Ксеня, небось, и не узнала бы его: родила и кормила, да за долгую жизнь забыла: жив и есть, но перетер пуповину.

Три семьи — в каждой по три сына и одной дочери. Совпадение. Но где то, что связывает, выстраивает эти совпадения? Что-то ложилось как будто связью, подчеркивающей рознь. Но что? Все эти трижды три сына росли в одном поселке, но словно в разных мирах. Три дома — три мира — по трое сыновей. Каждый из троих — были между собою разные, но каждая троица вышла из своего мира: нищего голого дома тетки Мани, дома учительницы, окруженного немного запущенным, но уютным садом, и большого, крепкого, с двумя огородами, коровой, свиньями и курами дома дяди Дмитрия и маленькой его работящей жены. По три сына из трех миров одного поселка Озерищ. Ксения не любила уголовных судов, с их путаными, полными совпадений и случайностей несуразицами и коснеющим давлением историй. И эти три хозяйки, каждая с тремя сыновьями и дочерью были сродни судейским — хаотичным, и все-таки с какою-то внечеловеческой логикой, казусам.

Были и другие такие же. Взять хотя бы историю с Геной и помпрокурора, которых развела силком Генина сестра, главврач больницы, старая дева, уважаемый человек. Забрали, сняв бронь, Гену в армию, а помпрокурора после неудачных, наивных и предательских показаний Ксении (помпрокурора даже не рассердилась, удивилась только: юрист же все-таки, а не знает, что всё надо нагло отрицать!) — перевели в другой район. Слёз пролила помпрокурора реки, провожая Гену на срочную. После нее прислали в Озерища Фридриха, полукровку, фронтовика, ленинградца, «ряженого». А через год или полтора главврачиха вышла за него замуж. Она тоже была старше Фридриха лет на семь, но ни любви, ни браку это не помешало. А Гена, отслужив, поехал в район, где работала пострадавшая из-за него помпрокурора, и женился на ней, сочетался законным браком. Хотя, если бы ему не препятствовали так сильно, до брака, может быть, дело бы и не дошло. И Фридриха главврачихе не видать бы, не выпри она жалобой из района курносенькую помпрокурора. А теперь в той и в другой семье старшие жены своих младших мужей ожидали детей. И вот что это было — сюжет или нет? Литература или житейские совпадения? Жизнь оказывалась так густо переплетена, что в ней случались сюжеты, которые сделали бы честь самому пылкому, обожающему хитросплетения воображению. И сюжеты это были или судьба? Или это были сюжеты для тех, кто исповедует тему рока, тему судьбы? В жизни было полно сюжетов. Люди обожали сюжеты. Они и книги пересказывали как сюжеты. Люди любили и мораль. Поучительные выводы. Но сюжетов было больше, чем моралей и поучительных выводов. Как было и что из этого получилось, совпадения и расхождения были в сюжетах. И иногда это называли судьбой.