Наталья Суханова - Искус

И шурин Сталина: «Пусть попросит прощения». «Мне не в чем просить прощения». «Какой гордый! Расстрелять».

Вечером она пила чай у Малаховой — в большой комнате, почти без мебели: шкаф, стол, кровать, полка с посудой, полка с книгами. Вдвойне аскетический быт — человека партии и скудной деревни. Смотрела, как ходит та по комнате, собирая чай. Походка у Малаховой была тяжеловата, обремененная, казалось, не столько полнотой и возрастом, сколько ответственным положением, но руки, как всегда, поражали Ксению изяществом — трудно поверить, что Малахова из деревенской многодетной семьи, откуда вывез ее партиец-муж, приобщив и ее к активной партийной работе.

Малахова рассказывает, как попала к ним в район из обкома. Было ей поручено подготовить тот самый актив, на котором бросили клич укреплять сельские райкомы. Клич был брошен, но растворился в тягостном молчании— не хотелось людям с насиженных мест, из областного города, из семей, от удобств в районы уезжать. И тогда выступила она — немолодой человек, женщина — попросилась в район. За ней и мужики потянулись. Вот так. Ксении хотелось спросить: не готовь Малахова тот актив, ринулась бы она в провальное молчание замешкавшихся партийцев? Сыновья, рассказывала Малахова, одобрили ее; племянница, выросшая у них, всегда относившаяся с легкой, любовной насмешливостью к «тетке-идеалистке», на этот раз даже рассердилась, дурочкой назвала. Дурочка так дурочка. А она не жалеет, много интересного тут, и работа самостоятельная, не то что в обкоме… Муж? Муж на фронте погиб. Нет, репрессирован не был. Вернее, как… Признали его врагом народа, партийный билет отобрали. Она в тот день его у реки нашла — признался ей позже, что хотел покончить с собой. Одумался. Поехал в Москву. И добился — восстановили. Очень убежденный, настоящий партиец был. Племянница над ними, бывало, посмеивалась: «Вы вдвоем когда-нибудь бываете? Или с вами всегда партия?». Да, уж слишком много тогда сажали, не могло быть, чтобы все виновные. Но уж очень сложное время. И вот, муж — добился же, разобрались, восстановили. Сталин был виноват или кто другой, сейчас трудно сказать. Но только нужно ли было все это ворошить? С именем Сталина ведь на смерть шли. А как работали на заводах в войну — голодные, в холоде! Письмо закрытое, но разговоры уже идут. Откуда-то знают. Подходят, спрашивают. Молчишь и улыбаешься. Врать нельзя — первый закон. Читала письмо — волосы дыбом поднимались. И все-таки, нужно ли было ворошить прошлое? Будут ли после этого верить партии, как до этого верили? И опять вспоминала Малахова мужа и тех его соратников, которые, видно, безвинно погибли в эти ужасные годы.

Но насчет невинно погибших Ксения теперь уже знала. Еще недавно немыслимое, невероятное — спустя всего несколько часов было уже как бы всегда известным. Ее другое волновало в этом разговоре: как это, надо ли было ворошить? Лгать нельзя, а молчать можно? Люди, безвинно заклейменные! И безвинно заклейменный социализм! Будут ли верить в партию? Те, для которых социализм религия — нет! А как не быть ошибкам, а то и обману, предательству — на том пути, которого еще никто не знает. Да что ж за апостолы такие — вожди? Прямо генетики-преформисты, полагающие, что в яйце или сперматозоиде, или чем-то там еще уже готовенький человечек! И коммунизм уже готовенький в теории, только правильно срисовать. Это уж вообще мистика и полный идиотизм какой-то: Маркс оплодотворил, Ленин выносил, Сталин растил!

Малахова, верно, уже и не рада, что начала этот разговор: религия, генетика, оплодотворение, Маркс, Ленин, Сталин — что-то слишком…

…А слухи действительно шли, несмотря на сугубую секретность письма. И почти никто письма этого не одобрял. В суде девчонки ляпнули:

— Мало еще этих паразитов били!

И анекдот рассказали, как Хрущев втащил для себя раскладушку в мавзолей.

И у себя в райкоме, рассказав попозже — с разрешения Малаховой — вкратце о письме, говорила распаленно только она. Все остальные уклончиво помалкивали. Как-то незаметно прошло, оказывается, то время, когда и устав за целый день, задерживались и еще — поговорить. Господи, о чем только ни говорили. Например, о том, как это может быть: «счастливый, потому что несчастливый» или наоборот: «несчастный, потому что счастливый». Такие затравочные фразы обычно бросала она. А откликался всего заинтересованнее Борис Панков.

— Как же это так? — спрашивал он. — А-а, понимаю-понимаю! А вот кого бы вы предпочли, кто вам больше нравится: деловитый человек, который любое дело, которое поручили ему, делает прилежно и с удовольствием, и оставляет его легко, с таким же удовольствием, обзаведется семьей без всяких там колебаний, ни над чем глубоко не задумывается, но и минуты лишней в жизни не потеряет, или же человек — ну, задумывающийся, ищущий чего-то там, размышляющий; несчастный, может быть? Кто вам больше нравится?

Деловитый человек, о котором говорит с неприязнью Борис, — ясно всем, кроме нее, — Тоня Панина, его напарница по инструкторской работе. А несчастный задумывающийся человек — он сам. Тоня действительно ни минуты без дела не сидит — ни на работе, ни дома. Катя Пуговкина, которая живет с нею вместе, рассказывала, что даже утром, уже одетая, у дверей поджидая замешкавшуюся Катю, Тоня вышивает и мережит. У нее уже чемодан вышитого и мереженого собран, в приданое, хотя никого конкретно у Тони нет. Борис тоже рассказывал, что, разыскивая на столе у Тони какую-то инструкцию, своими глазами видел выписку — сколько раз должна быть прожевана пища.

— Что же тут особенного? — вступалась за Тоню Ксения. — Она медсестра — ей положено это знать.

— Так ведь она и в самом деле каждый кусок семьдесят раз прожевывает. Меня уже рвать тянет на нее глядя, — непримирим Борис.

Жует — это правда — столько раз, сколько положено, и рот тщательно после еды прополаскивает, тоже как положено — но деликатно, чаем, и не громко, и если некуда сплюнуть — глотает прополосканное. И ничего неприятного в этом нет. И глаза, и лицо у Тони веселые, чистые, с детским блеском. А ведь жизнь у нее не из легких: отец и мать — инвалиды, брат выпивает, две маленькие сестры подрастают, приходится родителям помогать. Но и заботы ее так же ясно-практичны, незамутнены, как и она сама. И, может быть, не был бы так уж непримирим к Тоне Борис, если бы не была влюблена в него Тоня, если бы не подшучивали все вокруг, что у них и фамилии близкие, так что и менять почти не придется, если вдруг…

Да, много было говорено, и даже деловитая Тоня, если не в районе была, сидела тут же, не теряя, правда, времени на рассуждения — вязала, вышивала, мережила. Не из-за разговоров, конечно, сидела — из-за Бориса. Но другие-то все разговаривали, и разговоры не казались пустыми, ненужными. А теперь вот, с этим письмом закрытым — говорила она одна, и не могла их расшевелить, хотя бы на возражения, на несогласие.