Наталья Суханова - Искус

И теперь уж Кокорин задерживаться не стал, боялся — не передумали бы. Напористый, а знал цену минуте, оттого и был как на иголках, мужицкий сын — боялся меру не угадать, не снять урожая с такого дня!

На другой же день был уже в обкоме. После звонка академика. Встретил его сам первый — без восторга, но присматривался. Все заставил выложить, и подробнее, чем академик. Самое простое переспрашивал, делал вид, что не понимает. Тоже мужицкая косточка!

— Кто деньги на опыт даст? — спрашивает.

— Так банк же, районное отделение.

— На каком основании банк будет деньги давать?

— А вы им позвоните — всего ж один колхоз только попробовать!

— Ага, опять я. Ты эксперимент делаешь — а я звони?

— А иначе ничего ж не получится. В кредит. Пусть оформят как ссуду. Не сомневайтесь — окупится! Вот помяните слово — окупится!

И опять разговоры, расспросы, цифры — хорошо, что Кокорин все это в голове как таблицу умножения держал.

В конце концов позвонил Первый в райком партии.

Дальше — проще. В Озерищах с секретарями уже конкретный разговор шел — какой колхоз брать.

— Любой! Самую глубинку! Хоть за Прутково.

— За Прутково — это ты хватил, конечно, — рассуждал Корсун. — Тебе ж и в райплане работать. Нам тоже за твой эксперимент отвечать. Бери «Красную Коммуну» — тоже разваливается, и не так далеко.

На том и порешили.

Председателем в «Красной Коммуне» был Королев. Раньше он в исполкоме работал, и Кокорин его хорошо знал. Стал Кокорин ездить к Королеву — изучать хозяйство, чтобы все конкретно продумать.

Когда и спал-то? Сутки — в райплане, сутки — в колхозе, выходные за ненадобностью отменил.

В мае собрали партийный актив. Кокорин по пунктам читал, что они с Королевым надумали делать. После каждого пункта спрашивал:

— Согласны?

Вроде и не было в пунктах ничего такого, что грозило бы кому ущербом, но слушали с недоверием. С молчаливым недоверием. Вопросы начались, когда предложили голосовать. Кажется, сколько раз голосовали за то, что и выполнить-то не могли, а на этот раз заволновались вдруг. Десять потов пролил Кокорин, чтобы объяснить, что нечего им опасаться. Проголосовали чуть не к утру только.

Потом расширенный актив собрали. И опять чесали затылки, глаза опускали, пересмеивались, из-за спин шумели:

— Много мы таких уже песен слыхали.

И здесь не меньше убеждать пришлось. Даже сердился Кокорин:

— Да ведь от вас же самих, от таких, как вы, все это я взял. От вас сколь раз слышал. Откуда ж такое недоверие? Скептицизм такой непроворотный?

Потом по бригадам стали собрания проводить. Ну тут уже, как на большой сход, бежали и стар, и млад. Услышали, что новое замысливается, и вроде хорошее. Здесь уже соглашались по пунктам быстро — многое уже за столом в избе да в кроватях обсуждено было. Тут уж Кокорин не только за работу, но и против религиозных праздников агитировал, против опиума религии пропаганду вел — это смолоду была его любимая тема. Сколько он еще, до того как колхоз на себя взял, ездил с этой лекцией по колхозам, потому что в этой лекции было все — во что не нужно верить, а во что нужно, и какая жизнь правильная. Но раньше лекция была сама по себе, а реальная жизнь сама по себе. И только теперь жизнь — какой она должна быть, и жизнь реальная — шли на сближение. Поэтому и слушали его лучше, чем когда бы то ни было.

И в ближайший религиозный праздник даже старухи вышли на работу.

Сколько лет навоз не убирали, чуть не под крышу вырос, со скотного двора в реку сползал.

— Карпатские у вас горы из навоза выросли, — сказал Кокорин колхозникам. — А ведь само его название — на-воз — подсказывает, что его на поля возить надо. Товарищ Ленин говорил: при коммунизме из золота нужники делать будут. Потому что много крови из людей это золото выпило. А навоз при коммунизме на поля для удобрения возить будут, потому что это, не смейтесь, и есть для полей настоящее золото.

Старушкам же он сказал:

— Если уже по старости вы не можете не веровать в Бога, то и вам я уведомляю, что по священному тексту тот человек, что сказался сыном божиим, произнес такие слова: «Не человек для субботы, а суббота для человека». Суббота же была в то время самым большим религиозным праздником. И еще сказал он: «Можно и в праздник делать добро». И трудиться можно. Потому что для свободного труда и доброго дела и праздники хороши. А для выпивки — что праздник, что будни — одно название: свинство.

И вот, кто на машинах, кто на лошадях, а кто и в корзинках и ведрах — потащили навоз на поля. Крыши в скотных дворах покрыли, жижу вывезли. Да всё споро, весело, с шуточкой, с улыбкою. Раньше-то лаялись только.

Конечно, Кокорин с Королевым немного тянули с первой выплатой — побаивались выбрать в банке слишком много денег. Говорили людям: «Ведомости пишем».

Наконец, в июне выдали первый заработок, Даже два раза в месяц решили выдать, чтобы поддержать энтузиазм. Тут уж и те, что до этого не верили, работали с ленцой, бросились наверстывать упущенное — вкалывать, как давно уже не вкалывали.

И пошло, заработало беспроволочное радио. Из соседнего, через реку, колхоза председатель пошучивал-прощупывал:

— Какие-то микробы с вашего берега ветром заносит — заражаются мои колхознички. Что ты там хоть делаешь, по старой дружбе откройся? Не с тобой ли мы, Василий Никитич, сколь раз о наболевшем думали?

— Погоди, дай испытать, а то, может, еще ничего и не получится.

Все для Кокорина слилось, соединилось в этом лете, в этом колхозе — вся жизнь и вся родина, все светлое будущее, потому что именно здесь должна была утвердиться его жизнью правильность социализма и коммунизма. Он совсем почти спать перестал — раньше бригадиров вставал, во все вникал, сам всюду помогал работать. Трое прогульщиков объявились — тут же листок выпустил: «Вот кто не дает подняться колхозу». Велел и ему трудодни начислять, и с него штраф удерживать, коли «прогулял» — не смог в колхозный свой день из райплана вырваться. За агитбригадой съездил в Озерища. Договорился, чтобы передовикам, и особенно животноводам, — первые ряды оставили, — так тут и радости, и препирательств сколько было! И каждый номер передовику посвящали. Начали уже в полдесятого, когда с работами управились, а кончили ночью, и никто расходиться по домам не хотел. Кокорин никогда и вина-то не пил, а тут был пьян от радости. И перешел концерт в самодеятельность: кто пел, кто плясал. И Кокорин в круг вышел.

— Не знаю, — сказал, — что у меня за голос, да и никто этого, хоть поспорим, определить не сможет — тенор, бас или баритон. Потому что и нот я ни в бумаге, ни слухом определить не могу. Но зато я знаю веселую песню. А веселой песне ни слуха, ни голоса не надо.