Наталья Суханова - Искус

— Ничего-ничего-о! — успокоительно окала она. — Кое-что я все-таки сделала, не зря пожила в Озерищах!

— Вы-то сделали. А вот я — нет.

— Еще сделаете.

— Нет, не то, не на своем я месте. Не получается у меня.

— На этой же работе никогда не видно, если получается.

— Потому что ничего и не получается! — вставила ее племянница. — Романтика и жизнь — две большие разницы, как говорят одесситы.

— Ничего-ничего! Главное — делать, — вела свое Малахова. — Вот Кокорин ваш…

Но у Кокорина были свои неприятности. Мало ему было колхоза «Красная Коммуна», где люди работать начали. Мало ему было райплана, где терпели его совместительство. Он хотел еще писать, быть услышанным, он хотел доказывать, что так, как он, делать можно и нужно. Он собирал цифры и успевал по ночам еще статьи и заметки писать — в областные газеты, в районную газету и даже в Москву. Вызвал его к себе в райком Корсун:

— Ты, говорят, пишешь везде?

— Пишу.

— Ты это брось, а то мы тебя из района выставим.

— Как же я могу бросить? Я тридцать лет селькором — это моя жизнь. Я гласность вовек не предам.

— А кто, скажи на милость, тебе дал право цифры оглашать?

— Отчего ж не огласить, ежели на пользу?

— Это еще бабка надвое сказала, на пользу или нет. Ты хоть один колхоз вытяни.

— Вытянем. Уже видно.

— Покамест вы еще даже с прежними долгами не рассчитались.

— Разочтемся. Главное, люди работать начали. А если по всем-то колхозам бы так!

— У государства таких колхозов, знаешь, сколько? Если всё авансировать, то и прогореть недолго.

— В промышленности два раза в месяц платят, и не прогорают.

— Сравнил: промышленность и колхозы. Промышленность — всему основа. Мы завтра с тобой голодом останемся, а промышленности не подведем, потому что от нее и мир, и наше завтра в тех же колхозах зависит. Будет время, и в сельском труде, как в промышленности, два раза в месяц платить будут. А пока твой колхоз ничему еще не доказательство — обыкновенный государственный захребетник.

— Нет уже времени ждать того времени! Государство кормим — и всё захребетники? На фабрике одежонку производят или там гребни разные, а платят два раза в месяц. Без одежонки и гребней можно как-никак, без хлебушка не проживешь.

Хлеба и мы немного производим, больше лен, на те же фабрики работаем. И посчитай, пораскинь умом, насколько фабрик-то этих меньше, чем колхозов. А ты говоришь — повсеместно.

— На такой экономии в сельском хозяйстве государство больше проигрывает. Сейчас народ только тем в деревнях и держится, что беспаспортный. Да и то сквозь все затычки утекает.

— Я тебе, Кокорин, прямо скажу: вроде и образование у тебя есть, а какой-то странный ты — всё одно долдонишь. В психологии-то, знаешь, как это называется?

— Не верят уже люди ничему — вот главная-то психология! А меня можете и дураком обзывать, я от правды всё равно не отступлюсь! Академики пишут, а вам всё — «долдонишь»! Академик с моих слов пишет!

— С таким настроением ты больше вреда, чем пользы принесешь.

— Марксизм-ленинизм говорит: практика себя кажет, но за практику надо бороться.

— Тебе одно — ты другое. Я тебя предупредил, думай, пока оргвыводов не сделали. Скромности тебе не хватает, партийной скромности.

— Мне всего по партийной линии хватает.

Совсем занесло в этом разговоре Кокорина. Потом-то он уже жалел. Настырность и осторожность почти всегда у него шли рядом. А тут разгорячился не в меру. Но Корсун зла не таил: сам был прямой и в других прямоту уважал.

Крупная девушка, агроном из Путятина, говорила Ксении с горечью:

— Постановления хороши, да многое на бумаге остается. О Мальцеве слышали что-нибудь? Интересно работает товарищ, многого добился. Только любопытно знать, сколько он этого добивался.

— Ну, Москва тоже не сразу строилась.

— Москва восемьсот лет строилась когда? А теперь нам спустя рукава не приходится жить. Теперь Москву через год не узнаешь.

Останавливалась, распекала кого-то:

— Я тебе за трактористом бегать не буду, ясно? Иди, делай!

И продолжала:

— Вот так: хочется работать, увлечешься, а побудешь на совещании в МТС, в исполкоме, в райкоме — и руки опускаются. Бестолково всё делается. А станешь дело говорить — как в стену стучишься.

Привела в свой кабинетик, подкинула дров и опять:

— Смешно сказать — у агронома даже щупа нет, не говоря уже о других приборах. Посмотришь на глаз да и удобряешь. Работать хочется, так ведь работать не дают как следует. Чтобы простое дело сделать, надо горы бумаги исписать и сто порогов обить. Землеустройство тут без меня провели. Я, говорю, его всё равно выполнять не буду, бестолковое оно, переделывать надо. Где там! — Меня же и обвинили! А план? Вышло постановление о планировании на местах, значит поняли что-то люди? Колхозу же виднее, что ему лучше делать. Я над этим планом как над поэмой сидела. Нет, всё поперечеркали сверху! На старое все равно выворачивают.

— На круг выворачивают.

— У вас, говорят, нет веры в успех дела, нет партийной веры, а ведь вы молодой коммунист. У меня знание, говорю, есть, я не поп, чтобы верою жить. Всё сверху, всё сверху! Да неужели мы дурнее? Своей земли не знаем? Самим себе враги?

— Но ведь и постановление тоже сверху? А не выполняют же.

— Потому что одной рукой пишут одно, а делают другое.

— Да, с одной стороны партийная демократия, а с другой? Малахову, живого человека, убирают из района: двум медведям, видите ли, в одной берлоге тесно!

Но к судьбе Малаховой девушка была равнодушна.

— Что Малахова? — говорила она. — Конечно, внимательная была женщина, но не она и не Корсун району нужны. Корсун, хоть и агроном по специальности…

— Корсун — агроном?

— …но давно уже вчерашним днем живет. Горластый, да не в ту сторону.

— Кокорина знаете?

— Знаю. У него тоже земли запущены. Сейчас он кое-что сделал на оплате да энтузиазме, но и туда нужны твердые, знающие специалисты. И Кокорин не в колхозе председателя подменять, а правильное планирование отстаивать обязан. Больше толку-то было бы!

Вот это еще удивляло Ксению: люди, болеющие за общее дело, не единились, а отгораживались друг от друга, иногда больше не принимали один другого, чем общих врагов. Так уже было, когда она в селе Захожа рассказывала Фридриху о Прямухе и Кокорине. Только что вроде были они с Фридрихом заодно, а стоило о них вспомнить, и Фридрих тут же и отмежевался: простота, мол, хуже воровства, орут, потому что всё им просто кажется! И вот теперь агроном тоже от Кокорина отгораживается. Кокорин с академиком не разъединялись: академик кокориными подпирается, Кокорин — академиками. А здесь, в районе, каждый один ощетинился. Или это пережитки борьбы за существование? Или так и должно быть, чтобы каждый свое отстаивал? Но — пусть хоть вместе, хоть порознь, а всё это были люди дела, каждый из них знал, чего хочет, и был убежден в своей правоте. А вот она совсем затуркана была, пребывала в каком-то безысходном кризисе.