Наталья Суханова - Искус

Ксения уже знала с чувством неловкости и горечи, что приехала на побывку домой из своего музыкального училища Аля Смирнова. Никак уж не хотела она ее видеть. А увидела в репетиционной у Смородина — и сердце вдруг защемило с какою-то даже сладостью. Прелестное зеленоглазое лицо Али вспыхнуло, когда она увидела Ксению, Ксения даже отвела глаза, чтобы успокоилась девочка. И только потом уже — из угла, говорящую с кем-то другим — обежала всю ее жадно-пристальным взглядом: этих нежно-розовых щек, этих коричневых пушистых волос касался Игорь, эти пряменькие плечи обнимал, на эту маленькую грудь ложилась его нервная узкая рука. Похоже было, что Аля, хоть и смущена встречей с Ксенией, не торопится улизнуть. Она рассказывала об училище, и когда и Ксения о чем-то спросила ее, опять порозовела, но от ответа не уклонилась, напротив, словно обрадовалась ее вопросу, и отвечала охотно и подробно, что пошла в училище потому, что хотела петь, и считала, что она уже и так умеет петь, а училище ей нужно только для того, чтобы попасть на большую сцену. Оказалось же — ничегошеньки она не знает, даже и музыки до этого по-настоящему не слыхала, слушала и не слышала. Пела, как Русланова, и гордилась, что может петь, как сама Русланова. А ведь у нее было свое, только за этим попугайничаньем постепенно забывалось да чуть и совсем не забылось. Когда в училище до нее дошло постепенно это, она так стеснялась, что отказывалась петь и выступать, когда они в деревни приезжали — на голос ссылалась, а сама себя настоящую искала. Вот они начали изучать музыку: с Глюка, теперь уже и Моцарта проходят. С первого раза, конечно, не запомнишь, несколько раз послушаешь, сама пальцем в клавиши потыкаешь — есть такие аккорды, такие места, что прямо всё в тебе перевернется… Раньше она ни о чем другом и думать не хотела, кроме как петь. А теперь другого хочется. Преподавательница говорит, что у нее есть дирижерская хватка. Очень хочется поехать после училища куда-нибудь в такое глухое место, где до этого никакой и самодеятельности-то даже не было. Таланты всегда найдутся, их много, их больше, чем тех, кто по-настоящему понимает и любит музыку… Нет, сейчас-то уже, конечно, она поет — сопрано и меццо-сопрано, но у нее широкий диапазон и в хоре она поет альтом. Альтом — интереснее, лучше слышишь музыку и слух развивается. Ну, конечно, голодно. Иной раз забежит в соседскую комнату: «Ой, так хочется, девочки, черного хлеба с солью». Вроде просто так захотелось, а попросту нет ничего… В деревнях, на выездных концертах она иногда старым голосом поет — Руслановским — очень в деревнях это нравится, на «бис» вызывают, руки отхлопывают, девчонки завидуют, а преподавательница удивляется — обычно старый голос забывается. Но она может и по-новому петь, и по-старому «кричать».

Они разговаривали одни, постепенно другие от них отошли, посматривали только с любопытством издали — все ведь в поселке знали, что они «своечки». Раньше ей всегда казалось это противно, как крысы, слипшиеся хвостами, — «крысиный король». Но, вот — не пачкало, а очищало.

Из клуба они вышли вместе. И уже здесь, в пустоте, холоде и тоске озерищенских осенних глухих улиц, спросила Ксения, хотя и удерживалась от этого:

— Вы за Игоря замуж выходите?

— Я бы хотела, — просто сказала Аля. — Я очень его люблю, иначе бы я никогда такого не сделала.

— Любите себе на здоровье, — сказала Ксения, размышляя подозрительно, не совершается ли здесь сделка «передачи в дар», не разведываются ли здесь ее намерения, не снимаются ли возможные проклятия, не заручаются ли ее согласием. Подсознательно, быть может.

— Мне иногда так тяжело, — с доверчивостью ребенка, обирающего покровителя, сказала Аля. — Я ведь знала, что вы встречаетесь.

— Ай, да бросьте, когда это было, — точно следуя положенной ей партии, небрежно сказала Ксения.

— Он, наверное, не меня, а вас любит, он много о вас говорит, — продолжала ее обирать Аля.

— Это очень лестно, — холодно сказала Ксения. — Это очень благородно с его стороны — разговаривать обо мне. В отношении меня можешь быть спокойна, — прибавила Ксения, как бы не обираемая, а отдающая, что ей самой не нужно.

Лучше бы они только о музыке говорили в этот вечер.

Чувство тупика было не минутным — оно словно въелось в саму плоть ее. Ни с какой стороны не брезжило выхода. Не было выхода и не было силы и желания искать выход или хотя бы ковырять стены.

От райкомовцев Ксения тщательно скрывала апатию. Только в кабинете, наедине с собой, переставала она двигаться, бессмысленно смотрела в одну точку, замирала как муха на холоде. Открывала дверь она уже деловитая и оживленная. Но чувствовала, что энергия и деловитость ее никого не обманывают. Всёе разваливалось, и сил хватало только на то, чтобы замазывать трещины, не цементируя, а маскируя их.

Как-то в городе подошла к ней цыганка.

— Плохо, ох, плохо тебе, — сказала цыганка. — Болезнь на пороге. Помогу тебе — не пожалей денег, жизнь свою пожалей. Здоровье дороже денег. Кто пятки твоей не стоил, встал над тобой. Насмеялся. Любовь твою променял. Плохо тебе, болезнь стоит на пороге.

Отдав последние двадцать пять рублей, шла уже Ксения прочь, а вслед выговаривала цыганка торопливо;

— Кому не веришь, думаешь — слова только, тот любит тебя.

Но в голове твердилось и повторялось: «Кто пятки твоей не стоил, встал над тобой, насмеялся… Кто пятки твоей не стоил».

И были в этом напевность и утешение, за которые и отдала Ксения последний свой четвертак.

Цыганка права оказалась — Ксения заболевала. Или цыганки видят твою болезнь, когда ты еще борешься с нею, еще не знаешь о ней? Ее все чаще бросало то в озноб и жар, то в потливую слабость. Всё труднее было сосредоточиться. Это тоже было уже с нею однажды. Она выходила на старый круг. Температура, как и тогда, то подскакивала, то падала. Неужто все-таки чахотка, как и положено несчастному любвеобильному сердцу, которому больше нечем занять себя в жизни? Но и чахотка казалась лучше, чем безнадежная круговерть в райкоме.

На этот раз врач в поликлинике не стала терять время на промеривание ее температуры — срочно послала на анализ крови. Кровь оказалась еще хуже, чем в первый раз. Врач привела ее к кабинету заведующей, усадила возле. Из-за неплотно прикрытой двери доносилось отрывистое:

— Энцефалитный клещ? Уже было несколько случаев.

— Говорит, сильная головная боль, слабость, лихорадка.

— Арахноидит? Паратиф?

— РОЭ шестьдесят три… Пальпировала… ТБЦ не подтвердилось.

— Непонятно… Да, завтра же.

На другой день Ксения уже ехала в областную клинику на консультации к главному терапевту и главному невропатологу области. В поезде она была возбуждена и почти здорова. Охотно рассказывала, что больна какой-то непонятной болезнью и едет в областную клинику. Разговорами и бодростью дороги заглушала она беспокойство. Ничего, там видно будет, есть же, в конце концов, мама, мама не даст ей окочуриться. Главное, удалось в последний момент вывернуться из-под горы невыполненных дел и при этом не сжульничать, всё честь по чести. Камень, который таскала она в гору, день ото дня тяжелел. У Сизифа еще бесконечная жизнь впереди — у нее уже начиналась первая старость; колея шла по кругу, все глубже, не вывернуться… И вот — просвет. Что заглядывать далеко вперед? Ее станут обследовать и лечить, она будет полеживать без забот, без вечного календаря в голове. Будет писать. Хотя бы продумает то, что уже давно мерещилось. Ольгина любовь, загубленная ею же самой. Ольгина красота, которая проступала и сквозь дурную, грубую одежду. И лунная ночь. Безмерно униженные бывают иногда так горделивы, скрученные — прямятся. Лунный свет так бесплотен и так осязаем, так уступчив и так неподатлив. Тот человек, который выходил к ограде посмотреть на Ольгу. Ни разу не заговорив. Благоговея богомольно… И Волот — прислонит к коленке и смотрит, смотрит. А бабульки окна облепили: «Где, где Олюшка? Кто, кто несет? Энтот длинный?». Свела бабулек в один дом на одну печку война — толстую глуховатую аккуратистку и щеголиху бабу Лукерью и маленькую тощую бабку Пашу, быструю и острую на язык. Брезговали они друг другом и вечно ссорились в запечье, кто из них главнее в доме и на кого похожа Оленька. Другой раз доспорятся, что и толкаться начнут. Прасковья воробушком слетит с печки и только виль-виль по избе, а сама сик-сик-сик зигзагами. Только раз и были они в ладу, когда — уже и не ждали в жизни своей такого праздника! — пригласила их к себе в дом дочери на чай заезжая городская старушка. Чинно взявшись под ручку, отправились они в сумерки в гости. Вернулись спустя часа два, окоченевшие, прождавши городскую свою подружку у дома всё это время. И слышать не желали, что городскую старушку, как неразумное дитя, попросту выругали и заперли, и сидела она тихо как мышка, боясь к вящему позору обнаружить себя… «Великие несчастья не печалят меня». Обе умерли еще до конца войны, бедные старухи, тосковавшие по хлебу и сахару…