Наталья Суханова - Искус

— Бедная Фенечка, опять тебя подняла, — говорит калека, когда няня швырком подпихивает под нее судно.

Няня не отвечает, выдергивает судно из-под ног.

— Неужели она сама никогда не заболеет? — дрожащим голосом вопрошает калека.

— Как это не заболеет? Куда она денется? — спокойно отзывается безногая.

— Кажется, и так уже думаешь, как бы меньше утруждать. А ведь им за это деньги платят. Придет ее черед — всё испытает, что другим делала.

Ворочаются. Кто-то еще выходит в туалет, по дороге выключив непотушенный нянькою свет.

Утро начинается со вспыхивания жидкого, как спитой чай, электричества, высвечивающего за окном только черноту. Сестра раздает градусники. Потом снова гасится свет, и наступает лучшее время суток. У тех, кто мучился ночь, боли стихают, и они засыпают. Спят и те, у которых от температуры, от мыслей или тревоги ночью была бессонница.

Медленно в окне светлеет, в палату просачивается рассвет еще безликого дня. С грохотом ведер входит уборщица. Открывается фрамуга окна, и, укутав головы, оставив только кусочек лица, больные вдыхают морозный, полный забытой силы воздух. В голубом окне уже проступили ветки. Странно тревожат эти ветви, этот воздух, скрип поспешных шагов за окнами — там настоящая жизнь, здесь же, в палате, уже даже не четвертинки — осьмушки, жалкие осьмушки жизни. Больные молчат — разговаривает только уборщица. Закрыв фрамугу, громыхнув ведрами, она уходит.

Во всем дне главное — утренний врачебный обход. Перед приходом врачей на посторонние темы не говорят, каждый ждет вершащего слова. Ждет и Ксения.

Врачи — по двое, по трое подходят к каждой кровати, смотрят температурный лист, расспрашивают, прощупывают, делают назначения. На вопросы врачей отвечает Ксения бодро, с улыбкой: дескать, вы видите, я не теряю духа, что-то, естественно, есть у меня, конечно, вот он температурный лист с высокими ночными температурами, я вот и утром плоха, но мы с вами вместе со всем этим справимся, смертельной опасности ведь нет, правда же, и мозговой инфекции, наверное, ведь тоже нет, картина все-таки другая? И ловит их ответные улыбки, и слова, больше ей знакомые, чем они подозревают.

Когда врачи подходят к скрюченной, она вдруг плачет.

— Выкиньте вы меня отсюда! — причитает она. — Что же я тут только койку занимаю! Мне уже только смерть поможет! Выкиньте вы меня, ослобоните место!

Это не жалоба — это упрек. Но врачи не улавливают этого.

— Ну-ну-ну! — говорят они ей снисходительно. — Как это так — только смерть поможет? Нам виднее. Терпение, милая, Москва не сразу строилась.

Они осматривают ее злобно сдавленные коленки, дают распоряжение смазать их и сменить валик и переходят к обезножевшей.

— Ну вот, — говорят они ей. — Документы почти заполнены. Скоро отправим вас в дом инвалидов в Берестово. Хорошее место, озеро, зелено.

Безногая кивает с удовольствием.

— Ну что, Галина Сергеевна, как дела? — спрашивают они учительницу.

— Да вот, пролежни от круга. Ноги подкорчивает. Долго они осматривают ее.

Ну, ничего, — говорят они ей, уходя. — Не отчаивайтесь. Будем пробовать. Ничего, всё еще хорошо будет.

Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, — говорит задумчиво вслед врачам тетя Шура.

А им всё хорошо — у их не болит, — зло подхватывает скорченная.

Не всё же они и могут, — защищает врачей учительница.

— А не могут, так пусть не врут.

— А деньги тогда за что получать? — откликается кто-то.

Медленно поднимается Ксения, направляется, придерживаясь за спинки кроватей, к двери.

— Распрями мне, пожалуйста, ноги, если тебе не трудно, — просит учительница.

Ксения распрямляет, но продолжать путь уже не может — кружится голова, ухает сердце, подташнивает. Не сразу даже она и к кровати-то своей возвращается — отдыхивается, привалившись к спинке промежуточной кровати. Блаженство — снова лечь, закрыть глаза, не видеть оранжевой занавески.

— Что за смертя пошли, — говорит раздумчиво тетя Шура. — Деверь мой — не болел, не лежал, сел на лавочку — и помер. Сосед тоже. Я удивляюся, что за смертя пошли.

— Это же счастье — так умереть, — говорит женщина-врач, единственная больная с радикулитом в их палате. Она работает в здешней лаборатории, мест в палате с радикулитами нет, и ее поместили к ним. Не очень приятное одолжение — поместить в такую палату: ночью всегда кто-нибудь стонет, вызывают нянечку, по нескольку раз за ночь вспыхивает электричество. Но врач не жалуется на неудобства, немногословна, спокойно-приветливая красивая женщина лет сорока пяти, с молодым лицом и седыми волосами. У нее и муж, каждый день проведывающий ее, такой же седой, с моложавым розово-загорелым лицом. — Это счастье. Говорят, так умирают любимцы богов.

— Не проси легкой жизни — проси легкой смерти, — соглашается тетя Шура.

— А для близких людей каково это? — возражает кто-то. — Когда человек болеет, близкие все ж таки подготавливаются, привыкают к мысли.

Скрюченная закашливается, поднимает палец, кричит задыхающимся шёпотом:

— Человек! Человек! Должен! Страдать! Страдать перед смертью!

— Она сектантка, — объясняет тихо Ксении учительница.

— Человек! Должен! Страдать! Христос! Страдал!

Лицо тети Шуры становится испуганно-торжественным. У соседки скрюченной в лице ничего не меняется, словно она и не слышит.

— Бог терпел и нам велел. Если ты не мучилась в родах, ты не мать. И говорится тогда: «Не роженица, а щеница». Не приняв мук смертных, не просветлишься, не поймешь. В страдании познаем бога!

— О, Господи! — вздыхает тетя Шура. — Сколько только раз за день помянешь: «Господи боже мой! Боже мой, Господи!»

— К господу возопишь, и приимет Господь тебя!

— Живые о жизни думают, — говорит неприязненно врач. — А что там будет после смерти…

— Ничего и не будет, — спокойно говорит безногая.

Но сектантка ее не слышит, быть может:

— Потому и посланы нам страдания, что забыли Бога. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, ибо пришел час ее, но когда родит, уже не помнит скорби от радости. Так и душа — не родится для новой жизни, не выстрадав ее.

— Живые о жизни думают, — сухо повторяет врач.

— Страдай, человек! — обессиленная, сектантка роняет руку.

Некоторое время в палате осторожная тишина, потом понемногу опять возникают обыденные разговоры.

Студентка, что лежит между Ксенией и учительницей, тихонько поет:

У нее арахноидит — был. Вышла в мороз на улицу с мокрой головой. Долго не поправлялась. Но вот недавно появился в отделении парень. Стала она ходить в их палату радикулитчиков играть в домино. И вот уже который вечер парень катает ее в инвалидном кресле по темному пустому фойе. Давно уже все лежат в палатах, ожидая, когда погасят свет, а из фойе доносится тихий, но такой явственный смех, и косая Зинаида, глядя в потолок, говорит зло: