Наталья Суханова - Искус

— Зачем вы с ним так? — мягко упрекает Марусю врач, когда уже никого из посетителей не остается. — Он уж очень к вам хорош. И славный.

— Ничего! Он знает, за что ему, — неожиданно жестко отвечает Маруся. — Может, я через него и болею. Через него и сын без матери живет, пока я по больницам мотаюсь.

Что-то не видно здесь ни в ком всепрощения, даже в милосердной Марyce. На войне, как на войне, подружка. Сектантка ко всему, кроме веточек и пичужек, полна ненависти. Сама вера ее, похоже, лишь выжимка из страданий. В учительнице и враче злости нет, но и они не всепрощенцы, отнюдь.

А в Алеше есть? Алеша офицер-фронтовик, которого десять лет спустя после войны достала старая рана — отказала вся нижняя половина тела. Врачи сотворили чудо — Алеша может передвигаться, опираясь на костыль и палку. Во всех палатах первого неврологического этажа те, кому запрещается читать и возбраняется думать и плакать, мастерят цветные мохнатые коврики — инструктор по этим коврикам Алеша. Родственники и друзья авоськами несут ему передачи. Сам он ест очень мало — зато снабжает всех, у кого нет в городе родственников и знакомых. У безногой и у Ксении тоже появились на тумбочке апельсины. Алеша весел и энергичен. Едва он заглядывает в палату, его зовут на консультацию или просят достать ниток. И, взмахивая нижней половиной тела, горбясь на костыле и палке, опираясь полумертвыми ступнями, он поспешает к калекам-мастерицам. А между тем жена, с которой они в любви и достатке прожили шесть лет, ушла от него, пока он лежал, неподвижный, в больнице, вынеся — почему-то в окно — все вещи. Почему, спрашивается, в окно? — удивляется он, мрачнея. Да Бог с ними, с вещами, — она увезла в другой город, к новому здоровому мужу сына, по которому страстно тоскует Алеша. В нем удивление, но и оно не прощение, не изматывающая ненависть, нет, но взгляд отведен от тех, кто мешает быть . Потому что нужно выстоять и быть . А в Ксении все еще бессильные сожаление и обида. Она и сейчас не может вспомнить Игоря без того, чтобы слезы не обожгли глаз. Не нужен, не нужен он ей. Откажись, сама откажись! О, когда становится очень плохо, когда уже не на что опереться, рвотным движением выталкивает она его из себя и всплывает, отталкиваясь. Бог с ним, он не друг, он каприз, он никогда не чувствовал ее, он и сейчас не почувствует, как ей плохо. Виктор наверняка чувствует, хотя, вероятно, не понимает, о ком его тревога. Небось, думает, что это как-то связано с его идеями. Он чувствует, но не знает, отчего ему так плохо.

Но всё это уже так далеко. Одно только остается — удержаться, выжить. Но это «только» оказывается неожиданно огромным, как обнаженное отступившей водой основание айсберга.

К спокойной безногой приковыляла женщина из другой палаты. Она знает инвалидный дом в Берестово. Озеро и роща. Инвалиды, даже и безногие, на лодках катаются, хотя персонал этого не любит. Персоналу лежачие — легче, хоть и обслужи их. Есть совсем лежат. Лежат да и лежат себе. Что и случись, не стронутся. В Бережке был пожар, так из лежачих, кто смог до окна добраться, выбрасывались. А остальные почти все — кто зaдoxcя, кто сгорел. А им одно слово — стихийное бедствие. Но бывают душевные медики. Хотя всё реже. Раньше монашки хорошо за убогими ухаживали — кому они, спрашивается, мешали эти монашки? А им зачеты на тот свет. Если обозлится — ей грех. Вот так, и ухаживай, и не злись, и не скажи: вам давно помирать пора, занимаете только место тут. В Берестово порядок: белье чистое, библиотекарь по палатам ходит, ребятишек присылают из школы книжки читать. Которые старухи злые да ходячие — обижают тихих. Летом хорошо в Берестове — зимой плохо: окна закупорены, ночи длинные. А летом и любовь крутят. Самогонку за деньги потихоньку возят.

— Забыли Бога, — кипит сектантка.

Пришедшая не дослышит. Безногая не реагирует, улыбается рассказам.

— А я не сразу поняла, что заболела, — рассказывает учительница.

— В район часто приходилось ходить, в основном пешком. Вот вернусь из района, нога вроде сама собой притопывает. Ну, думала, судорогой сводит или, как это, мышца подергивается, — тик. А потом больше, больше. Из школы не хотела уходить — всё перемогалась. Но упала как-то в классе и встать не могу. Дети столпились надо мной, плачут: «Галина Сергеевна, миленькая!». Поднять меня стараются. Вот тогда поняла: всё! Как я плакала. О-о, если бы я могла работать!

«Только бы подняться, только бы не голова», — закрывает молитвенно глаза Ксения.

— А я ведь и не знала, что беременна, — отзывается на чей-то вопрос Галина Сергеевна, — думала, это всё от болезни. А когда узнала, уже не стала делать аборт. Муж не хотел, чтобы я рожала, очень отговаривал: «Подумай: потом, может, всю жизнь будем проклинать себя и ребенок — нас. Достаточно одних твоих мучений — что, если ребенок калекой будет?». А я слушаю его и не слышу. Замечу, что он смотрит на меня — «Ну, будь что будет», скажу, для себя-то я уже решила: если моё на ребенке отразится, его убью и сама жить не буду. А почему-то не верила, что ребенок калекой будет. Районный гинеколог очень на аборте настаивал — так я ушла из кабинета. Ковыляю по коридору, а муж вокруг меня бегает: «Вернись, послушай доктора. Ты ведь даже родить не сможешь. Не говоря о ребенке. Эгоистка!». Профессор в области, правда, сказал, что рассеянный склероз не наследуется, но у меня, если выношу и рожу, резко ухудшится болезнь. К этому я готова была, — на минуту Галина Сергеевна умолкает, вытирает глаза, встряхивает головой.

— Профессор тоже уговаривал меня пожалеть себя и мужа, подумать, кто за ребенком ухаживать будет, если даже из меня и вынут его, невредимого. Все уговаривали. Все против нас с Вовкой были. Ребенок долго не шевелился. «Вот видишь», — говорил муж. А врач в областной больнице — спасибо ему, молодой, а умный, — сказал: «Ребенок живой, здоровый ребенок, прекрасно прослушивается сердце. А сейчас вы и сами услышите, как он повернется». Как-то провел, и я услышала — шелохнулся, живой. «Относительно родов, — сказал он мне, — оснований особых для волнений нет — матка работает обособленно, она вытолкнет ребенка независимо от состояния вашей нервной системы. Самое большее, ребенок может задержаться в проходе, наложат щипцы, вот и все опасности, насколько я могу предположить».

Один только и поддержал. Да мама не вмешивалась, передоверилась мне. А так — мне почти до последнего предлагали избавиться от ребенка. Я уж никуда больше и не хотела ходить — думаю, ухайдокают они меня с сыном. Я почему-то знала, что сын будет. Один раз решила, как нам с ним быть, а больше никого не хотела слушать. Но почему-то не верила, что нездоровый будет. Только думала — весь в синяках. Ноги-то совсем уже плохие стали — как я только не падала. Раз на кадку упала — он, маленький, и это вытерпел. Он знал, что ему все вытерпеть надо, я так ему и говорила: «Терпи, сын, если хочешь на свете жить». «Всегда «сын» говорила. Даже если бы аборт сделала, знала бы, что сына зарезала. Рожать в районе мне запретили, велели в область за две недели до родов приехать. А за два дня до этого срока я сама родила, даже и не в районе, а в своей деревне. Легко родила. И только родила, повернула голову: «Ручки-ножки бегают?». Так и спросила: «Ручки-ножки бегают?» — «Бегают-бегают». Ничего, хороший мужик растет. Только вот без мамы. С бабушкой. Бедная — всё на нее свалилось: и с внуком нянчиться, и за меня переживать. Очень она боится, что мне опять спинномозговые пункции делать будут. Она это называет: «странные уколы». «Неужели, пишет, — тебе опять эти странные уколы будут делать?». Да кабы помогло, и не на такую муку согласился бы».