Наталья Суханова - Искус

Это уже знает Ксения и по себе: боль притупляется, когда вот эта немочь тошнотная. Уколы — так даже не чувствуешь, — рад уколам, пусть даже магнезии, от которой на какое-то время нога отнимается. Боишься только неизведанного — вот этой пункции спинномозговой, которую делают здесь почти всем. А больше страшно болезни. Врачи на обходе задерживаются возле Ксении — значит, что-то серьезное? Но не смерть же? Кандидаты в трупы — в соседней палате, с тем выбором, что был когда-то у Вани: смерть или тяжелая инвалидность вплоть до помешательства. Впрочем, теперь ведь антибиотики, прогноз мягче. Ей тоже колют антибиотики в таком количестве, что зад совсем задубенел — на днях обломилась иголка, сестра аж побледнела, но зацепила, вытащила. Там, рядом — менингиты. Здесь же те болезни, от которых не умирают быстро. Вот, разве, Олимпиада Васильевна, соседка тети Шуры. Полная, одышливая, недавно ослепшая, Олимпиада Васильевна согласна на любые обследования, на любую операцию. Держится спокойно, но страха не скроешь. Они с мужем медики, всякое приходит ей в голову. Каждый день навещает ее щупленький муж. Сидя возле, он много шутит, а она улыбается спокойно и покровительственно. Она ему рассказывает об очередных анализах и обследованиях, он и над этим подшучивает. Но в глазах у него беспокойная тоска. Если бы не эти беспокойство и тоска, которых Олимпиада не замечает, можно бы подумать, что она его видит. С настойчивой заботой допытывается, почему он легко одет и нехорошо выглядит, что ест, чем кормит собаку. Он весело отвечает, а от порога машет рукой, словно она может его видеть, и она действительно ворчит, улыбаясь:

— Да уж, иди-иди! Не забудь вернуть долг Марии Васильевне!

И вот нынче посреди какого-то разговора муж Олимпиады Васильевны вдруг разрыдался. Вынимал из авоськи продукты, подшучивал над женой и вдруг расплакался, упав головой на кровать.

Жена нашла его голову, пыталась приподнять, уговаривала:

— Ну что ты! Что ты! Как тебе не стыдно, как маленький, перестань сейчас же!

Розово-смуглая женщина-врач что-то знает, наверное, она часто разговаривает в кабинете врачей. На глазах у нее слезы. Вытряхнув папиросу из пачки, она уходит в коридор курить. На полном лице Олимпиады Васильевны и смущенье за мужа, и испуг, и напряжение — понять. А через минуту муж уже смеется над собой. И когда он уходит, Олимпиада Васильевна объясняет, что он вообще очень нервный, годами лечится от экземы и только она одна и умеет ему помочь.

Те, что не могут уснуть, молчат. Уснувшие стонут, вскрикивают, бормочут. «О, боже, боже мой», — шепчет скрюченная. Второй день несется вой из палаты менингитчиков. Здоровая, так мало замечаешь, сколько в мире боли, и ужаса, и унижения, и отчаянья, какие крохотные островки — здоровье и счастье. Сначала они еще идут часто, намытые усилиями тех, что были до тебя. И хляби сверкают отраженным солнцем. Кажется, ступи на эту сверкающую гладь — и пойдешь по воде, как по блистающей зале. Но — заболел, обидели — обдаст стужей черных хлябей, однако близка твердь, и сил еще много, нога твоя быстро находит опору, и вода лишь оглаживает быстро бегущие стопы. Пока не оступился в подлинную глубь — и вот твои рывки только глубже и глубже погружают тебя, и нет рядом тверди, и хлыбки и жадны хляби. Господь, у меня нет под ногою ни камушка — глубь расступается! Молчит Господь. Хляби, Господи, вокруг, тянут глуби, тяжко сопротивляться! «Тяжко, так оступайся!». Нет, и хляби противны… бесцветны, безвременны, пусты… ничтожны… тянут взгляд и отвращают. «Сотвори из себя!». Я пуста! «Пустого поглотит пустое». Ах, господи, я пуста, но тем тягостнее во мне свое чужое страдание. Зачем еще и чужие муки? Разве мне мало своих? «Одна не выплывешь». Но если жизнь так тяжела, так полна страдания, стоит ли выплывать? «Жертва, так умри». В том-то и дело, что больше желания и размышления — жить! Сначала жить, потом всё остальное. Сначала быть здоровой. Пусть не совсем — настолько, чтобы смочь быть чем-то. Господи, подари, оставь мне голову!

«Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальную трудов и чистых нег». Как же измучен, и болен, и загнан был Пушкин. Но это тоже запретное — ноет сердце, тошнотно тяжелеет голова. О чем же можно-то? Узнать, есть ли у Мира разворот вверх. Времени у Вселенной столько и еще столько. Она с трудом достает из себя эти фразы, но они чужеродны, без вкуса и запаха.

Они вне, они как горы, у подножия которых останавливаются ослабевшие. Учительница хотя бы родила — жизнь ее проходит не зря. Она знала, на что идет. А ты? Что сделала ты? Жилина вытащила из лагеря? Занозистого мальчишечку. Ухабистого. А скольких не вытащила? Но и жилинское дело с нее теперешней опадает шелухой. Какое-то слишком уж ладное дело, где все молодцы. Такие ли молодцы уж? Сейчас ей чем-то неприятен Жилин. И она сама… Какие мерзкие рожи мерещатся… Если жизнь такая маята, такое ползанье полураздавленного червяка… нет, все равно нет. Пока есть надежда… Не Петр ли это отстал, который сам камень? «Сбей под ноги камень из хляби» — «Не умею, господи!» — «Но это так просто!» — «Не умею». «Не жди, пока тебе положат камень под ноги — сам сотвори. Паук из себя выделывает свою опору и свои крылья». Выплыву. Но все дальше относит. Выплыву. А если не…?

«Кто был на высоком небе, тот воистину знает. А если не?». Опять эти рожи. Но уже не пугают, как вначале. Она поняла: не надо их бояться, их надо не отгонять, а всматриваться, тогда они теряют жуть и растворяются, в них обнаруживаются пустоты, недоделки, они ужасны только на беглый, испуганный взгляд, они догоняют, когда от них убегаешь, и линяют, когда неторопливо вглядываешься. Другое хуже и неотвязнее. Лягушка, живьем заглоченная змеей, прожигаемая пищеварительными кислотами. Собака с отдавленной половиной тела, прислонившаяся к стене. Телята, их полный ужаса мык в вагонах заготскота. Люди, пытающие людей. Человек на колу. Распятые. Насилуемые. Униженные. В это сколько ни всматривайся, кошмар не исчезает. Хляби боли и унижений. Змея, заглатывая, не знает муки лягушки. Человек знает. Человек пожирает себя. О, Господи!

Когда назначают спинномозговую пункцию, уходят в операционную сами, а привозят обратно на каталках, осторожно перекладывают на кровати без подушек и строго предупреждают, что лежать надо совершенно неподвижно на спине. Рассказывают: после пункции иногда отнимаются ноги, а то и этого хуже. Ксения суеверно старается не слушать и не говорить о пункции. Но назначают на пункцию и ее. В одно утро с косой Зинаидой.

Первой берут Ксению. Пока она лежит в операционной боком на столе, врачи шутят с нею, прощупывая между тем ее позвонки. Сам укол безболезнен и, наверное, успешен — она видит это по радостному облегчению на их лицах. Затем ее осторожно перекладывают на каталку, увозят в палату.