Наталья Суханова - Искус

— На кого похожа?

— На тебя.

— Неисправим, — покачала головой Ксения, вспомнив почему-то Полинкино бурное: «Все неисправимые — один Вася судьи исправимый!»

— Правда, на тебя, — прижимал руки к груди Батов и тут же смеялся и хватал Ксению за руки, но руки она все-таки из его лап вытаскивала. — Я и жене говорю, когда она удивляется, в кого дочка пошла: «Когда ее делали, тебя рядом не было».

— Прекрасно! Как это добро с твоей стороны говорить так жене! Батов, оставь мои руки в покое. Иди, я прошу тебя, потанцуй с кем-нибудь. Нехорошо, что ты все время рядом со мной.

— Кому нехорошо? Мне хорошо. А тебе? Слушай, у кого мы что крадем? Я тебя любил, люблю, и всегда буду любить.

— Шепчут они, что любить будут вечно…

— Что?

— Стихи. Иди, потанцуй.

— Хочешь, я встану и крикну, что люблю тебя?

— С тебя станется.

— Ты мне объясни, что вы все тогда на меня взъелись? Я ведь себя героем считал — что весло поймал. Черта с два они бы без весла в Озерища вернулись. Все возле лодки толклись, а я в одежде по тьме этой за веслом гонялся, на остров своим ходом пёр.

— Объяснил бы.

— А вы меня слушали?

— Жаль, что школу бросил. Ты для меня учился?

— Правду сказать, для тебя. Только не знаю, для чего это нужно, чтобы я инженером был. Смотреть сверху вниз на людей, как на букарашек?

— Не для того. Человек расти должен.

— Я и так здоровый. Шучу-шучу! Ну ладно. Не обо мне речь. Но вот мастер у нас. Слушай, у него три — понимаешь, всего три класса образование, а куда до него инженеру! Боже мой, да он любого инженера за пояс заткнет!!

— Все-таки нехорошо, что ты все время возле меня сидишь. Жене ведь передадут. А за что ей? Ты же сам говоришь, она хорошая.

— Она знает, что я тебя люблю. Она, правда, хороший человек. Выдержанная, не то что я. Мы ни разу еще не ссорились. Но разве в этом дело? Я так не могу. Я или повешусь, или зарежусь.

— Иди, потанцуй, Батов.

— Ты всё пело — это дело.

— Чего?

— Стих. Слушай, у кого мы что крадем?

Наконец, на ВТЭК ей дали инвалидность. Неловко было: другие едва добирались до больницы, едва сидели, а выходили с комиссии иногда вообще ни с чем. В очереди жаловались на прижимистых, безжалостных врачей, на свои болезни, проклинали жизнь. У нее же от болезни только и остались, что одышка да слабость. Но она-то как раз вышла со ВТЭК со второй группой инвалидности.

Собрали пленум. Всё, что накопила, что успела понять, попыталась Ксения вложить в доклад. Но доклад почти и не слушали. Сделайте другие, чего я сама сделать не смогла? А почему же это ты, милочка, не смогла? Ах, заболела, занемогла? Ну, подожди, выздоровей! А то ведь прямиком на сладкий юг отсюда? В зеленые Джемуши? Ах, у тебя другие планы? Кто-то пусть здесь неподъемный воз тащит, а ты прекрасной литературой займешься? Только еще неизвестно, сможешь ли. Смотри-ка, и без выговора сумела выскочить. И совесть не щемит? Да нет, как раз щемит. Но надо свое дело делать — это не сродни ей оказалось. Другим сродни? А если не твое, не по силам, а больше — так не по характеру, не по жертвенности, не по стойкости, верности и надежности, — так что же к другим-то вяжешься, как делать надо? Кому делать, тому и решать, как делать. Сама не смогла, так не лезь людям в душу. Когда бы не смогла, потому что край пришел, тогда другое бы дело. А то ведь не край — нехотение. Неправда, два месяца по краю ходила, кровь только на пятый месяц выправляться стала. Не в этом суть. Кокорин и уйдет, так после него что-то останется. А что оставишь после себя ты? Ничего не доделала, ничего до конца не довела…

В райкоме только молоденькую завотделом школ взволновал уход Ксении. Впрочем, и сама зав была уже на вылете, со дня на день ждала приезда жениха с назначением. Остальные же смотрели уже как бы сквозь Ксению. Все так же ясноглаза и готова выполнять любые поручения, которые под силу ее быстрым, ловким рукам и незамутненной голове, Тоня Панина. Но Ксения больше поручений не давала, и Тоня скользила уже мимо нее улыбкой и взглядом. Мария Ивановна и вообще-то не часто поднимала голову от счетов и бумажек.

Катя Пуговкина призналась спокойно:

— А я, Павловна, всегда старалась тебе мешать. Что бы ты ни говорила, мне нравилось как раз таки наоборот делать.

— Да почему же? Ты же и себе плохо делала — ты же тоже за райком отвечаешь.

— Какой с меня ответ? Мне — чем скорее прогонят, тем лучше. Не нравится мне здесь.

— За что же ненавидела меня?

— Да уж ненавидела! Нет, Павловна, ненависти не было, это ты уж слишком. Просто наезжало на меня. Особенно после танцев. Уж такая ты, Павловна, тоненькая, городская, меня зло возьмет, я тебе потом всю неделю палки в колеса вставляю.

— Работа-то тут при чем?

— Да что вы: работа, работа. Я на вас иногда удивлялась, думаю: или вы нарочно придуриваетесь, извините уж, или и в самом деле не видите? Здесь толку еще лет сто не будет. Вот еще удивительно мне: неужели ты, Павловна, не замечала, что я или ничего не делаю, или делаю все наоборот?

— Теперь вот сама и будешь расхлебывать.

— Недолго, поди. Не нравится мне такая работа — дурная какая-то. Или работа дурная, или я дура. Я люблю в конце дня видеть, чего я за день сделала.

— Ну, в сельском хозяйстве ты тоже не сразу, а в конце года видишь, что сделала.

— Это в конце года я, Павловна, проверяю. А что я сделала, я знаю сразу.

— А если природные условия сведут на нет?

— Значит, больше делать надо. Нет, на земле не так, как здесь. Здесь хоть вертись с утра до ночи, хоть вообще ничего не делай — один черт. Ты ж не серчаешь, Павловна?

— Да нет. Грустно только как-то. Зря ты. И на этой работе можно кое-что сделать. Мне вот покоя не дает: Багрова в «Заре» надо бы поддержать. Чистый парень, и хочется ему работать, и страшно.

Пуговкина долго поглядела на нее внимательным взглядом немного выпуклых голубых глаз.

Не веселее и с Борисом Панковым разговор вышел. Затеяла этот разговор Ксения, надеясь утешиться после беседы с Катей. С ее слов и начала. Однако Панков не стал опровергать Пуговкину.

— Это правда, — сказал он. — Коллектив у нас в райкоме не сложился, все тянули кто куда. Не было в вас такого, Павловна, чтобы сплотить, чтобы все мы одним дышали. Меня? Ну, что вы городская — мне это даже нравилось. Меня в вас излишняя романтичность раздражала. Нет, вообще романтика — это хорошо, конечно. Когда она осуществима. А у вас, мне казалось, романтика какая-то — не от мира сего.

Вот уж кем-кем, а романтиком Ксения себя не считала. Однако, вот ведь как видят тебя другие — словно смотришь в зеркало в комнате смеха. А ведь она считала: именно Борис охотнее всех откликается на ее мысли, разгорячается разговорами.

— Да что же разговоры! — усмехнулся Борис, словно взрослый ребенку. — Начинали-то всегда разговоры вы, а мы поддакивали. Вот и получалось, что вроде все говорят, а в сущности — только вы.