Наталья Суханова - Искус

«В день лета энного года молодая женщина двадцати шести лет, светло-русая…». Но в этой фразе было бы всё враньем, кроме, может быть, Джемушей, с обретенным, воскресшим запахом. Молодая женщина выглядела старшекурсницей, и в этом было больше правды, чем в том, что ей двадцать шесть лет. Болезнь омолодила ее. К тому же, несмотря на свои двадцать шесть, она и женщиной-то не была. Скорее уж старой девой. Но она не была и старой. И меньше всего девой. Сам год был чистой условностью. Смотря от чего считать. Может, это вовсе был не 1957-й, а, скажем, 5557-й. Да, всё в этой фразе было бы чистой условностью и враньем — кроме Джемушей — с обретенным, воскресшим запахом — как можно было забыть? — Но разве не носила она с собой, как пчела в паспортном мешочке, частицы этого запаха, этого зеленого солнца, этой сферы неба, отсутствующей там, где солнце, зато полной этим солнцем, сгущенной им до дымчатой глубины там, где солнца нет? «В день раннего лета она сошла в Джемушах, маленьком городке зеленого солнца» — так можно было бы написать, если бы это была не жизнь, а роман. В романе героиня сходит с поезда, чтобы вступить — пусть в душераздирающие, но предначертанные обстоятельства, которые могут кончиться так или иначе, но не могут не быть. Ксения же вошла в здешнюю жизнь, потеснив на первых порах разве что воздух, вошла в жизнь, настолько неисчерпаемую, что та могла свободно обойтись и без нее, такую обильную, что в ней можно было раствориться без остатка. Ей самой предстояло упорядочивать и делать отграниченной и цельной свою жизнь. Прежде всего: а) быть независимой, б) мыслить, в) писать.

…Через день она пошла в горком партии просить помочь с работой. Ничего по специальности в маленьких Джемушах, однако, не оказалось.

— А не по специальности? — поинтересовалась она. — Лекции? Общественная работа?

Нет, ничего такого не требовалось. А она-то считала себя специалистом широкого профиля.

— Вот разве культорганизатором, — нерешительно предложили ей. А этак месяцев через семь-восемь, когда здешний адвокат уйдет на повышение, ее будут иметь в виду.

— Ну, что ж…

К ее новой работе мать отнеслась совершенно спокойно — удивительно демократична была мать по самой своей природе. Зато отец раздражился крайне: его самолюбию «деворан», как сказали бы французы, выходца из деревни, претили, например, евреи, умом или характером неизменно пробивающиеся выше его, претили и некоторые профессии: от культорганизатора до ученых-теоретиков и теперешних (не Некрасов!) писателей.

— Дожили! — сказал он. — Кончить институт, чтобы бездельников развлекать.

Но Ксения всё еще была полна спокойствия и доброжелательности молодой женщины, сошедшей с маленькой электрички в ранне-летний день энного года, чтобы начать новую жизнь. Она всё еще была невозмутима, как и положено той, что еще полгода назад была на грани увечности и даже смерти — и вот, жива, здорова и свободна. Ей даже странно было, что мир их тесной семьи когда-нибудь сможет снова накрыть ее «с головкой», стать больше ее самой.

И однако уже захлестывало временами — уже нужно было усилие, чтобы сердитое, брезгливое лицо отца не вызвало ответной вспышки, чтобы осторожные вопросы мамы осторожно же и обойти. Это был уже не ее дом. В детстве он был ее. Сейчас приходилось очень тесниться, чтобы не слишком мешать размеренной — при всем ежедневном мельтешении — жизни двух пожилых людей. Ей даже сдавалось, что привычки размеренной жизни дороже им ее возвращения. Во всяком случае, отцу. Отцу вполне хватало мамы и Валерки. Ксения была для него отрезанный ломоть. И чтобы понять это и не разреветься, не взбелениться, тоже уже нужно было усилие. Хотя всё это тесное, семейное так ли уж много в сравнении с дарованным ей? Неужели к дарованному так быстро привыкаешь?

Вскоре приехал Валерка, и для нее оказался полной неожиданностью этот переросший ее во всех отношениях брат. Всегда было, что он ребенок, а она, Ксения, взрослая. Даже когда она сама была ребенком. И вот он — юноша, приятный, ничего не скажешь, и, кажется, даже опытнее ее, хотя нельзя позволить ему это понять.

Взрослые младшие братья старят. Можно бы, конечно, изобразить дружную молодую пару «брат — сестра». Но, еще не нажав, она ощутила сопротивление. Он предпочитал почитать ее и держаться на расстоянии. Дома — другое дело. Но на людях — он ускользал от нее.

— Ты в парк? Пойдем вместе.

— У меня дело. Я спешу. В другой раз.

Похоже, она представлялась ему неподходящей для молодой, веселой дружбы. Она была для него старшей, вдобавок опасно-насмешливой родственницей. Что ж, всему свое время. Как это у Ремарка? — «Время жить и время умирать». Время счастливою быть и время быть одинокой. Время юною быть и время стареть.

— А помнишь Дину Дурбин? — лукаво поинтересовалась она. Валерка улыбнулся. Познал, как и она, что не любят фотографию и даже киноизображение. Живая любовь к живому существу так явно обозначает, как это мало — изображение, даже слово.

Но оттого, что Валерка так легко согласился, так легко поверил очевидному, в ней назревал протест. Неужто так уж абсолютно, так действительно только живое тело? А книги, которые нами владеют? А память, как будто гаснущая и иссякающая, но вдруг возвращающая нам прошедшее в немыслимой, головокружительной полноте, и словно бы даже возросшее в своей значимости? И что же как не любовь — тоска по этой проходящей жизни, по молодости прошедшей — в кино, в книге? Разве не права Маргарита, говоря: «Когда-то мне странным казалось, что было время, когда их не было. Теперь я уж и не знаю, что мне странно: то, что они были, или то, что их нет». Вот он — тонкий звук, на пределе слышимости — не в силах ни остаться быть, ни исчезнуть окончательно.

— Ты — филистер. Знаешь, что это такое по Шопенгауэру? Это человек, постоянно и с большой серьезностью занятый реальностью, которая на самом деле не реальна, — так говорила она брату, снова оставляя за собой последнее слово.

Последнее слово, но не победу. Он теперь всегда будет победителем, ее юный брат. Но пусть он хотя бы не знает об этом.

Второй неожиданностью было, что старые школьные приятели явно избегают ее. Все они уже были женаты, уже обрастающие жирком, уже поглядывающие воровато и плотоядно на встречных женщин, уже с положением и со знанием цены себе — именно цены, которую следовало поддерживать. Начать с того, что она своей цены не держала — с высшим юридическим пошла работать культорганизатором! Неглупая девка — и на тебе. Но дело даже не в этом. Их жены видели в ней опасность. Она была опасна, как укороченная молекула со свободными валентными связями. И верно, понравься ей кто-то из их мужей, уж она не стала бы чтить проставленный в паспорте штамп. Только вот не нужны они были ей, приветливые в отсутствие жен, холодноватые под их недреманным оком, осторожные, как только заходила речь о том, чтобы встретиться, поговорить. Их жены возбуждали в ней куда как больше эмоций — ответную ненависть отщепенки к матронам.