Наталья Суханова - Искус

Танька была далеко, переживала свою третью, на этот раз счастливую, спокойно и радостно идущую к браку любовь. Разве что уж слишком спокойно, неторопливо идущую. Но Танькин возлюбленный был человек, поглощенный делом, творец, фронтовик, испытанный жизнью, он знал, чего хочет, и мог не спешить, а Танька счастлива была довериться бережному его отношению. Не зависть ли старой девы насмешничала в Ксении: что, де, не слишком ли уж бережет, влюбленным свойственно спешить закрепиться. Или — что более достойно — в ней говорила память собственных сумасшедших, оставивших после себя лишь горький пепел любвей? Пора уже было создать на свой счет некую легенду. У хозяйки Марфы это было: «С ума сходила, но в рабство бабье не впадала». Увы, впадала Ксения и в рабство. И это-то, может, и отталкивало возлюбленных. Раба страсти владеть, захватить. Как бы там ни было, а вот она — старая дева. И как и положено старой деве, ездит на соседний курорт лечить не то нервы, не то сердце. Мать, узнав задним числом об ее странной болезни, испугалась, обследовала ее и принялась лечить. Сидя в электричках, Ксения, как и положено старой деве, то умиляется какой-нибудь ветке, запаху, закату, то наблюдает из окошка, как в ту же электричку, которой ездит изо дня в день она, садятся на промежуточной станции всегда в одно и то же время парень и девушка. Парень обычно уже ждет на перроне, девушка чаще прибегает в последнюю минуту. Раза два Ксения попадает с ними вместе и на обратном пути. Провожая девочку, мальчик только выходит на платформу и возвращается в вагон, он едет куда-то дальше. Обаятельная девочка. Обаятельный мальчик. Студенты, по всей вероятности. Очень юные. Влюбленные. Вот и все, что она знает о них. Но они ей так же близки, как Холли или Флер из «Саги о Форсайтах», и уж во всяком случае ближе, чем она сама в прошлом — в перечеркнутом, неудавшемся прошлом…

Электрички для Ксении вообще — как добрые люди, сидящие на бульваре, для беспризорной собаки: кусок хлеба, короткая ласка, взгляд, достигающий души, ненавязчивое общение.

Напротив — дед с внуком. Внук в панамке и матроске, серьезный. Дед с ним не сюсюкает. Мужчина напротив подмигивает мальчику:

— Иди в шоферы, друг! Целый день на машине: ту-туу! По дорогам ездишь.

Мальчик не отвечает, переводит взгляд на деда, и так как тот бесстрастен и неподвижен, отворачивается и сам к окну. Дед, однако, откликается через некоторое время:

— Скажи: «Вы шоферы, а мы железнодорожники», — неторопливо и неулыбчиво, не глядя на внука, говорит он.

— В-вы шоферы, а мы железнодорожники, — тут же повторяет мальчик.

— Скажи: «Без нас вы — ничто».

— Б-без нас, без нас вы ничто, — свесив толстые ножки, чуть заикаясь, выпаливает мальчик то, что говорит ему дед, и с важностью переводит взгляд на окно, задержав его, впрочем, мгновенье на деде: все ли он говорит, как надо.

— Если мы не дадим вам вагонов, вы будете стоять, — гудит дед.

— Е-если мы не дадим вам вагонов, вы будете стоять.

Ксения и шофер смеются, но на лицах деда и внука нет и тени улыбки. Заскорузлым пальцем показывает дед внуку на пути и составы, объясняет:

— Это товарный, а это пассажирский.

Внук кивает, на секунду скользит по ним — непосвященным! — строгим взглядом: сознают ли, кто они с дедом.

По проходу идет в рабочих штанах и куртке мужчина.

— Здоров! — кивает он знакомому и хлопает его по животу: — Зачем ты это с собой носишь?

— Не трогай! Государственное — на сохранение дано.

Безногий мужчина с приятелем. Оба, видать, под хмельком.

— На заре ты ее не буди-и! — поет приятель.

— Это всё арири! — говорит тот, что с протезом, слово он коверкает из презрительности.

Приятель не обижается, он размягчен.

— Хороший ты парень! — говорит он безногому. — Симпатичный человек!

— Кто, я симпатичный? Или, может, ты? — взрывается вдруг безногий. — Брешешь ты как собака! Симпатичные — знаешь, где? В братских могилах они! А мы — морды! Мы — морды и потому живы. Настоящие — там, мы по ним ходим. А тут размусоливают такие, как ты да я! А я не хочу, понятно тебе? Нисколько не хочу я жить! Мне противно жить с такими, как ты. Ездил я к братской могиле. Хотели, чтоб речь я сказал… чтобы я речь… А у меня губы захолодели, занемело всё. Упал я на свое колено: «Возьмите меня к себе!» Проклятые немцы! Если бы нас не остановили приказом Сталин и Жуков, мы бы перли их до самого Ламанча. А теперь мы их кормим. Одни морды в живых остались!

Некрасивая женщина с лошадиным лицом, когда-то работавшая санитаркою в одном отделении с мамой, рассказывала в электричке Ксении о страсти своей жизни — детях. Теперь она работала на минеральном источнике подавальщицей — автоматические движения, усталое неподвижное лицо. Но если в очереди появлялся маленький, она мгновенно преображалась — нежная улыбка освещала ее лицо, остальная очередь для нее значила не больше, чем конвейер для механического рабочего.

— К концу дня не могу видеть людей, слышать их — так устаю. Домой прихожу — занавешиваю окна, закрываюсь на ключ. А услышу дитячий голосок — как ножом по сердцу, и сладко-сладко станет. Бывает, займу деньги, куплю конфет, чтобы детям раздавать. Будь он хоть сопливый, хоть в коросте, так бы прикасалась к нему, так бы и целовала его. Мне муж не нужен сто лет, я бы без мужа десяток детей имела, если бы не операция моя. Мне еще смолоду матку вырезали.

— Ну а если в детском доме взять?

— Сколько раз мысли такие были. Но только страх: какой породы будет, может, какой дефективный. И не потому даже, чтобы за себя боялась. Но здорового ребенка вырастишь — он дальше сам пойдет, а неполноценный всю жизнь в тебе будет нуждаться, а долго ли я-то протяну со своими болячками. Вот только эти мысли, милая Ксюша. Вот и получается, что по чужим закромам кусочничаю, чужого дитя приласкаю — и то мне радость несказанная. Не знаю, нормально это или ненормально, но уж такая я уродилась…

Каждому — своя страсть. И что-то должно быть общее между всеми страстями. Не физиология — бог с ней, с физиологией. Что-то общее должно быть, почему эти страсти нужны жизни. Как у Мачадо:

В такт ходу электрички двигались мысли, сплетая эту женщину-подавальщицу минеральной воды и Аньку-Сивый-Клок с ее кудахтающим смехом: «Ой, девшонки, я до преступления могу дойтить, ежели бог мне детишек не даст — вот ей-крест, скраду ребятенка», этого одноногого фронтовика, который рычал на легкомысленного приятеля: «Симпатичные в братских могилах лежат, а мы с тобой — морды!» и Майорыча: «Не знаю, почему, но лучшие там, на фронте остались».