Наталья Суханова - Искус

— Пантоминой прикажете с вами разговаривать?

Но, кажется, только Ксения знает, что это слово произносится по-другому.

Лавры товарища не дают покоя соседу Ксении. Потянувшись за конфетами за спинкой сиденья, он как бы нечаянно охватывает шею Ксении, прижимается к ее плечу:

— Я вас потревожу!

— Ничего, — сухо говорит Ксения.

— Что «ничего»? — кокетливо интересуется сосед.

— Ничего, доставайте, я потерплю.

Сосед обижается, сердито поглядывает на Сашу.

— У вас есть муж? — насмешливо вопрошает он.

— Конечно.

— Его рост, его физические данные?

И так как Ксения молчит, а Лялька похохатывает, замечает:

— Мною, кажется, начинают игнорировать!

Вторую попытку обнять ее делает он уже на природе, когда они располагаются на травке вокруг газеты с колбасой и выпивкой.

— Уберите руку! — свирепеет Ксения.

— Да вы что, наивная девочка? — окончательно обижен приятель. — Это твоя подружка, Ляля? На каком она свете живет?

— Вы просто мне не нравитесь! — хамит в ответ Ксения.

А Саше и Ляле не до них. Отпив из своего стакана, Лялька требует, чтобы Саша тоже выпил из ее стакана, с края, испачканного ее помадой:

— Пей! Ну, пей!

Пухлые, кривоватые ее губы вытянуты трубочкой, словно она сосет что-то, и темные, слегка косящие глаза тоже какие-то сосущие — конец света!

— Здесь, кажется, комар! — говорит Саша, прицеливаясь к ее ноге, и осторожно прихлопывает, и гладит.

Водитель, который почему-то привез их сюда на этой машине, но смотрит на игры Ляльки и Саши с презрением, наклоняется, говорит под шумок Ксении:

— Здесь не для вас. Давайте, я отвезу вас домой.

И отвозит, и доволен, что догадался увезти ее оттуда, где «не для нее.»

А ей уже грустно. Кажется, она выкинута из потока, кажется, поток ее уже огибает.

«Здесь не для вас» — а где же для нее? Кто, собственно, она? Бесконечность плюс она, Ксения — что это такое? От прибавления ничтожно малой неужто бесконечность сдвигается и течет в иное? Не похоже что-то. Кто же в самом деле она, причесывающаяся у старого маминого зеркала? Почему она — это она? Почему она сейчас сидит здесь, а не в каком-нибудь другом месте? Да и, правда ли, она сейчас здесь? Или всюду, где бродит ее мысль? И по-настоящему ли она сейчас здесь? Разве что-нибудь меняется оттого, что она здесь? Разве это то самое место, на котором она не может не быть? Разве она в самом деле наличествует, занятая тем, чем не может не заниматься?

Высокие эти материи занимают, естественно, только ее, да и то изредка. Все вокруг заняты в отношении ее всего двумя вопросами: не вышла ли она замуж и кем работает. И каждый, услышав от нее, что — нет, не замужем, а работает культ-организатором, утешал: «Ну ничего, ещё молодая». Даже лучшие знакомые, и те были обеспокоены ее непристроенностью. Детский врач, который, встречая ее девчонкой в библиотеке с пачкой книг, шутил бывало: «Что, мышка, грызешь книжки?» — теперь осторожно расспрашивал, почему она вернулась в Джемуши и почему, такая милая, до сих пор одна.

— Мне хорошо. От добра добра не ищут, — отвечала как можно беззаботнее Ксения, жалея, что давнее почтение не позволяет ей покороче отделаться от симпатяги-старика.

— Нет, замуж нужно, не увиливайте, — с шутливой строгостью наставлял старик. — Зря вы вернулись на курорт. И в деревню зря работать поехали. Ни здесь, ни там партии, как говорили в старину, не составишь.

Одна из ее одноклассниц, тоже незамужняя — умная, вспыльчивая, со странностями — писала ей с Урала (потому, наверное, и написала, что обе замуж не вышли): «Все мы немного неудачницы. И хоть давно расхожей фразой стало, что «глупым счастье от бездумья, а умным горе от ума», все равно счастливая и удачливая считается и более достойной, а свою неудачливость, равно как и ум, приходится тщательно скрывать». Но были ли по-настоящему счастливы те, другие, поспешно занявшие предначертанные им клеточки, словно для того и родились? Пока что она, Ксения, с одержимостью параноика избегала клеточек, ей предначертанных, и лезла в те, которые от нее огорожены были: литературное или философское поприще, брак с Игорем или Виктором. Чем уж так она не подходила, что провидение настырно удерживало ее?

Чуть пообвыкнув в новой своей работе, Ксения стала оглядываться, есть ли что-нибудь в Джемушах кроме источников, курортников и лекарей. Встретила как-то на улице школьного их историка, единственного, кажется, из учителей, которого она уважала и боялась. Этот, слава богу, расспросив, чем она занимается, ахать и сочувствовать не стал. Он пригласил ее на секцию археологии и в академический хор. «У нас так мало энергичных, культурных людей», — сказал он.

Академический хор — до этого она еще не дошла. А вот на археологическую секцию, размышляя, в самом ли деле ее, Ксению, можно счесть энергичной и культурной, отправилась. Была бы энергичной, думала она, давно бы уже написала то, чего жаждет ее душа, да и работа ее культорганизатором вслед за секретарством в комсомоле — не есть ли цепь уступок своей завуалированной лени? Что касается культуры, то что это, в общем-то, такое, с чем это едят?

Докладывал на секции молодой, вот уж поистине энергичный археолог, весь, кроме лица, покрытого веснушками, поросший рыжим пухом — почему, спрашивается, на юге так много рыжих? Был он руководителем каких-то раскопок, что-то нашел, что позволило ему осветить некий темный период аланской культуры до монгольского нашествия. Голос у него был глухой, низкий, нутряной, лицо человека упорного и сдержанного: выдающийся вперед подбородок, верхняя губа почти неподвижна — движется нижняя, то пришлепывая верхнюю, то слегка колебля и извивая ее. Но иногда он не совладевал с волнением — голос вздрагивал, глаза вспыхивали, а нижняя губа чаще прижимала верхнюю. Вот он был по-настоящему энергичен и культурен, и Ксения бы конечно в него влюбилась, не будь он сам так безраздельно влюблен в свои раскопки. Присутствующие все, как один, почитали этого парня, которому в самом начале жизни удалось сделать открытие, и так радостно ему завидовали, что и Ксению увлекла вдруг мысль стать археологом. Характер захоронения, домашняя утварь, оружие, украшения и рисунки говорили, оказывается, так много. «Золото-ордынский слой», «оссы», «ясы», «нартский эпос», «кабашская культура», «сарматский слой» — все это мелькало в их речах, то медленных, со страстью затаенной, то быстрых, со страстью торопливой. Мелькнуло и «хазарский каганат», заставив Ксению на мгновенье пригнуть голову, словно она несла и бремя вины, и бремя гордости и унижения за эти рассеянные (вырубленные, уничтоженные или влившиеся в иную кровь?) племена, от которых пошел кто-то из маминых предков. Еще вчера Ксения об археологии и мысли не имела. Сейчас она разделяла их страсть.